Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Арон Реймон

В Индии, по крайней мере в ту эпоху, в глаза путешественника сразу же по его прибытии бросались толпы, нищие толпы. Я сошел с корабля в Калькутте, приплыв из Гонконга, и в течение первых дней спрашивал себя, как привилегированные люди свыкаются с несчастьем других, со спящими ночью на тротуарах, с убогими кварталами, где обитают сотни тысяч мужчин, женщин, детей, лишенных всего. К своему стыду, я осознал, что через несколько дней и сам перестал видеть нестерпимое. Случайно я открыл правило, которым руководствуются нищие и о котором не ведал. Выходя из храма, я дал ребенку несколько монеток. Через несколько мгновений меня окружила кричащая стая молодых индийцев, требовавших своей доли. Пока я ничего никому не давал, никто не протестовал; как только я дал что-то одному, все другие посчитали себя вправе требовать того же. Мои спутники, объяснившие мне смысл случившегося, были выпускниками Лондонской школы экономики, они излагали мне фабианские идеи, близкие к социалистическим, которые не соответствовали индийским условиям и их собственному поведению, скорее вынужденному, чем избранному свободно.

Мои поездки в Японию, вероятно, не дали мне ничего или почти ничего сверх того, что я мог бы узнать из книг. Разговоры, пейзажи, монументы, толпы, все воспоминания, которые мы храним,

обогатившие нас опыты создают иллюзию близости. То, что мы знали раньше, теперь узнается по-другому. У нас пропадает желание повторить вопрос Монтескьё: «Как можно быть персиянином?» Чего не отдал бы латинист, чтобы оказаться, хотя бы на один день, в имперском Риме в начале нашего тысячелетия?

Принесли ли большую пользу мои путешествия (если оставить в стороне частые визиты в Соединенные Штаты) «кабинетному аналитику»? Не уверен в этом. В основном я располагаю той же информацией, что и мои читатели; и они и я черпаем ее из телеграфных сообщений. Поэтому все зависит от знания обстановки, в которой происходит событие. Например, в 1973 году, когда египетская армия переправилась через Суэцкий канал ¹⁷¹ , некоторые мои товарищи по «Фигаро» позволили одурманить себя израильтянам из посольства. Роже Массип озаглавил свою статью «Западня», предположив, что египтяне попали в ловушку, поставленную хитроумными израильтянами. На следующий день я сделал то, что, можно сказать, не делал никогда, — написал статью, где открыто возражал Р. Массипу. Я был убежден, что израильтяне позволили застать себя врасплох. Почему? Я знал — и все в мире должны были бы знать, что на линии Барлева находились лишь несколько сотен солдат и что Суэцкий канал нетрудно преодолеть. Каким образом шестьсот солдат армии Израиля, расставленные на сотнях километров, могли помешать целому войску перейти канал? Что касается уничтожения египетского плацдарма, то как израильтяне могли бы добиться этого в самое ближайшее время, если они еще не провели мобилизацию? Израильская армия, численность которой в мирное время невелика (тогда — примерно 300 тысяч человек), рассредоточена по трем фронтам, она не могла немедленно перехватить инициативу у своего основного противника, египетской армии. Я частично ошибся, ибо израильтяне, не ожидая сосредоточения своих сил, бросили на плацдарм моторизованную бригаду, которая была разгромлена. Я совершил ошибку, так как не думал, что командование способно допустить подобный промах, став жертвой своей недооценки противника.

В другой ситуации рассуждения в уединении послужили мне лучше, чем вашингтонские слухи. Когда телеграф принес сообщение о том, что северокорейские дивизии пересекли 38-ю параллель, у меня сразу же возникло убеждение: команда Трумэна не допустит исчезновения республики, созданной под эгидой ООН ¹⁷² , на территории которой еще находились американские войска. События в Корее — а кто во Франции или в Европе беспокоился о Корее? — бросали вызов Американской Республике. От ответа на этот вызов зависело суждение мира о Соединенных Штатах: согласятся ли они взять на себя имперское бремя? Я не сомневался в ответе, дал понять, каким он будет, и заранее одобрил его в статье от 27 июня под заголовком «Испытание силой» [126] («Epreuve de force»), в то время как Ж.-Ж. Серван-Шрейбер телеграфировал из Вашингтона в «Монд»: «Америка не будет воевать ради Кореи, как она не стала воевать, когда американский самолет был сбит над Балтикой…» В моей статье обоснованно делался упор на обязательства, принятые Соединенными Штатами по отношению к Южной Корее: «…безопасность и процветание Южной Кореи являются наилучшим фундаментом доверия для всех народов Азии» (заявление Трумэна); «…я надеюсь, что дни, которые я только что провел здесь, будут еще одним доказательством того, что Корея не оставлена на произвол судьбы» (Дж. Ф. Даллес, за неделю до начала агрессии). Ж.-Ж. Серван-Шрейбер считал военное невмешательство Соединенных Штатов делом решенным и отсюда заключал, что «вся внешняя политика Америки должна быть полностью пересмотрена и прояснена». Он был прав: если бы Соединенные Штаты не пришли на помощь Южной Корее, им пришлось бы пересматривать всю свою внешнюю политику — это и позволяло мне предвидеть решение, которое действительно принял Трумэн и насчет которого сомневался обозреватель, находившийся на месте событий.

126

В следующей главе читатель найдет отрывки из этой статьи.

На Ближнем Востоке я в двух случаях смог измерить шансы и риски предвидения, основанного на рассуждении. Весной 1956 года, во время моей первой поездки в Израиль, куда меня пригласил Иерусалимский университет, я прочел лекцию об арабо-израильском кризисе. Тогда на границах страны множились военные инциденты: атаки фидаинов ¹⁷³ , ответные действия израильской армии. Весь мир испытывал страх или надежду, ожидая в любом случае крупных военных операций. Я же говорил, что великие державы остановят эти действия буквально через несколько дней.

Когда стали задавать вопросы, профессор Акцин спросил меня, сколько дней великие державы смогли бы предоставить воюющим сторонам, чтоб обязать их прекратить кровопролитие, даже принудить к этому. Я ответил: минимум — три дня, максимум — восемь или девять. Национализация Суэцкого канала изменила условия арабо-израильской войны, но в общих чертах великие державы, в особенности Соединенные Штаты, повели себя так, как я предсказывал. Особой заслуги в этом не было: тогда, в 1956 году, Соединенные Штаты господствовали в международной системе и прибегали к своей мощи, для того чтобы навязывать или запрещать некоторые методы действий; в особенности они осуждали и предупреждали, по мере возможности, применение оружия.

Через десять лет, в 1966 году, я снова оказался в Израиле — как гость Института национальной обороны, армейского учреждения, где офицеры совершенствовали свою оперативную и политическую подготовку. В его стенах до меня выступали Т. Шеллинг, Г. Киссинджер, Г. Кан. Мой визит пришелся на годовщину создания государства Израиль, каждый раз отмечаемую военным парадом. После парада я завтракал с несколькими генералами. Завязался разговор с генералом Вейцманом, он тогда командовал авиацией и должен был через год уйти в отставку.

Я рассказал ему о тех вопросах, которые мне задавали шесть лет назад в университете, и о моих ответах на них. «Если вы такой хороший прогнозист, то скажите мне, что произойдет в ближайшие годы». Мой ответ сводился к следующему: «Если Насер проявит благоразумие, он не должен развязывать новое сражение до тех пор, пока ощутимым образом не изменится соотношение сил. В настоящий момент часть египетской армии завязла в Южном Йемене. Если события будут следовать логике, то Израилю не придется столкнуться с опасностями в течение ближайших лет». — «So, we will have a dull life» [ «Стало быть, нас ожидает скучная жизнь»], — ответил командующий авиацией, ставший сегодня «голубем» (он участвовал в переговорах с Садатом). В следующем году произошла Шестидневная война; ¹⁷⁴ Насер не «проявил благоразумия». Военные советники Насера скрыли от него уязвимость египетской авиации, а сам он переоценил свои военные и политические возможности. Со своей стороны, я недооценил риск случайности в той взрывоопасной ситуации, которая существовала на Ближнем Востоке.

В моей памяти осталась еще одна ошибка, менее извинительная. Вооруженные столкновения между китайцами и индийцами на границе в Гималаях в 1962 году никоим образом не могли вылиться в настоящую войну, как я какое-то время полагал ¹⁷⁵ . Ни одно из двух государств не видело в этом интереса и не имело для этого средств. Более того, если бы я раньше изучал военные и дипломатические традиции Китайской империи, то сразу же осознал бы природу военных действий — «урока», преподанного Китаем, не сомневался бы в том, что в ближайшее время эти действия будут приостановлены, а не предполагал бы продвижения китайских войск [127] . Сразу же после этого случая я решил изучать дипломатические и военные традиции Поднебесной.

127

Figaro. 1962. 21 novembre.

Само собой разумеется, анализ политики, внутренней или внешней, на страницах ежедневного издания не имеет своей целью предсказывать ход событий, даже в самой краткосрочной перспективе. Такой анализ должен обеспечивать понимание события, включая его в более обширное целое: разъяснить американское решение, излагая концепцию вашингтонских руководителей, различные ограничения или давления, которым они подвержены; или же объяснить советское вторжение в Чехословакию, рассказывая о сущности советской системы, о том, как кремлевские властители видят мир, какому кодексу поведения следуют. Пророчество Ницше — великие войны разразятся в XX веке ради господства над миром во имя соперничающих философий — подтверждается на наших глазах в течение вот уже более чем полувека. Специалисты, анализировавшие мировую политику, и еще более — французские государственные деятели ошибались в 30-е годы, ибо упорно продолжали считать Европу центром вселенной, рассматривали Третий рейх как некую разновидность империи Вильгельма, едва ли оригинальную, не верили, что Советский Союз по своей природе отличается от царской России. Сегодняшние журналисты приобретают в журналистских школах навыки, приемы, технику, которые любой может усвоить за полгода в большом объеме. Однако эти школы не дают главного — знания истории и культуры народов, теории и практики Ленина и Сталина, механизма действия Конституции Соединенных Штатов. Если чтение газеты является для современного человека утренней молитвой, по выражению Гегеля, то журналист наделен задачей weltgeschichtlich [128] на низовом уровне. Он должен включать событие в планетарную сеть и одновременно выявлять смысл и значение этого события.

128

То есть осуществлять связь человека с мировой историей.

Когда я с неспокойной совестью погружался в журналистику, Голо Манн напомнил мне, что когда-то Макс Вебер вразумлял своих коллег Ordinarius,ординарных профессоров, желая сбить с них спесь: он напомнил им, а может быть и показал, что отнюдь не все эти профессора были бы в состоянии заменить без подготовки авторов передовиц или даже простых комментаторов. Действительно, пренебрежительное отношение профессора как такового к журналисту как таковому представляется мне неоправданным или, точнее, смешным. Не все эрудиты умны; даже профессиональным экономистам не всегда удается проанализировать ситуацию или изложить свои тезисы на четырех листках. Тот, кто способен на большее, не всегда способен на меньшее. Конечно, написание диссертации на звание агреже по философии требует большей культуры, чем написание передовой статьи для «Монд» или «Фигаро», но агреже не всегда становится хорошим автором газетных передовиц. Остается добавить, что средний журналист чувствует «снобистское» отношение к себе со стороны университетского преподавателя, даже если иногда глядит на него сверху вниз. Когда однажды я признался Пьеру Лазарефф, что мне опротивела политика Четвертой республики и что поэтому я хочу возвратиться в alma mater,он посмотрел на меня так, как если бы я собрался покончить с собой, и прошептал: «О нет, не делай этого».

Роже Мартен дю Гар, желавший мне добра, дал понять до войны, что я обладаю качествами, необходимыми для политической журналистики. Я же, в свою очередь, дал ему понять, что философия лучше журналистики. Он не настаивал, но размышляя о скромной и безвестной участи преподавателя, предпочитал, вероятно, чтобы я — и Сюзанна — заняли совершенно иное место в обществе.

Разумеется, заняв свое место, я питал амбиции, как любой другой, — немного большие, чем у любого другого, — желая получить награду как лучший ученик. Ни в «Комба», ни в «Фигаро» я не мог на эту награду рассчитывать, поскольку она по праву и фактически предназначалась Альберу Камю или Франсуа Мориаку. И тот, и другой обладали литературным талантом, который у меня отсутствовал и который к тому же плохо согласовывался со строгими требованиями экономического или дипломатического анализа. Однако я не лишился возможностей удовлетворять свое самолюбие. Я сказал бы даже, что искушение журналистского ремесла состоит отчасти в том, что за написанную статью тебя хвалят сразу же, причем явно сверх меры, тогда как книге чаще всего приходится с трудом прокладывать путь среди бесчисленных конкурентов.