Мемуары. 50 лет размышлений о политике
Шрифт:
Ответ Э. Жильсона содержался в его письме, опубликованном в «Фигаро литтерер» 17 февраля 1951 года. Он указывал на ряд ошибок своего обвинителя. Его лекции в университете Нотр-Дам были посвящены Дунсу Скоту, а не современной политике. У него не было никаких публичных выступлений, ни письменных, ни устных, по вопросу о «нейтрализме», и он заявлял, что оказался жертвой клеветнической кампании, пищу для которой дали «существующие в Соединенных Штатах некоторые круги, злобные, но, к счастью, узкие, выступающие против всякого сколько-нибудь известного католика, если тот не считает войну против России священным долгом, в строго религиозном понимании слова. Поскольку „на то воля Господа“, то чем больше политика делает войну неизбежной, тем более она является христианской». Наконец, Жильсон уточнял идеи, которым следовал в 1949–1950 годах: «…[он] думает в глубине души, что можно было быв какой-то определенный момент поднять Францию и даже обеспечить ее перевооружение, не привязывая Францию к внешней
Между В. Гурианом и Э. Жильсоном продолжилась полемика относительно высказываний, которые последний якобы сделал в частном кругу, причем сам обвинитель этих высказываний не слышал. Он ссылался на коллег, передавших ему содержание разговоров. Главный свидетель, Ж. Корбет, не опроверг в основном толкование высказываний, но резко осудил приемы В. Гуриана, виновного в том, что против Э. Жильсона была развязана публичная кампания в связи с суждениями, высказанными в кругу друзей («Фигаро литтерер», 21 апреля 1951 года). Председатель Института средневековых исследований Университета Нотр-Дам безоговорочно встал на сторону Э. Жильсона против В. Гуриана.
Полемику завершили письмо Э. Жильсона в газету «Монд» (22.02. 1951) и заключительный его ответ 8 мая 1951 года на реплику В. Гуриана 4–5 марта 1951 года. В этом споре между католиками я не принимал и никогда не хотел принимать какого-либо участия. Не было ли открытое письмо В. Гуриана, перепечатанное в «Фигаро литтерер», вдохновлено группой католиков-«милитаристов», которых затем призвала к порядку иерархия? Мне об этом ничего не известно. Поступил ли В. Гуриан неправильно, придав разговорам в дружеском кругу звучание, не сообразное с их значимостью? Бесспорно.
Покинул ли Э. Жильсон Коллеж де Франс потому, что опасался предстоящей войны и ожидал новой оккупации? Я ничего об этом не знаю, и никто не в состоянии этого утверждать, поскольку он имел право выбирать между двумя местами преподавательской деятельности, одним — в Коллеж де Франс, другим — в университете Торонто, и предпочесть последнее.
Добавлю ко всему этому, что для друзей, близких Жильсону и мне, не являлись секретом мрачный пессимизм философа и слова, сказанные им — в шутку или всерьез. Он предвещал, что скоро появятся советские танки, что они не встретят никакого серьезного сопротивления во Франции, что американцы еще раз оставят ее на произвол судьбы; может быть, потом они ее освободят, но что останется от Франции, если ее элиты сильно поредеют? Короче говоря, он, как и немало других людей, поверил в войну в той почти панической атмосфере, которую создала корейская кампания. Впрочем, он перестал защищать нейтралитет (слово «нейтрализм» им отвергалось), начиная с августа 1950 года, рассудив, что игра сделана и что атлантизм возобладал; в своем первом письме в «Фигаро литтерер» Жильсон говорил о политике, «которая может со дня на день погрузить нас в пучину войны».
Что же касается обвинений, якобы брошенных мне, то я с трудом в них верю. Мы редко общались, но оба входили в узкую корпорацию преподавателей философии: даже в случае политического несогласия мы не переставали следовать правилам вежливости и ведения спора. Жильсон присутствовал на дискуссии между Морисом Шуманом и мной, происходившей в 1945 году у доминиканцев на улице Тур-Мобур; он посчитал, что прав был я, и меня похвалил. Спустя много лет, после кризиса нейтралитета, он неожиданно сказал мне, что берет в руки «Фигаро» лишь затем, чтобы читать мои статьи. В. Гуриан поступил легкомысленно, сообщив о высказываниях, которых сам он не слышал и которые Жильсон всегда опровергал.
Я нашел письмо, которое послал мне 15 июля 1950 года Александр Койре; он держался в стороне от любой политики, испытывал чувства уважения и восхищения по отношению к несравненному историку средневековой философии. «Я пишу вам, прежде всего, чтобы поздравить вас за то, что вы выступили против пораженческой пропаганды „Монд“ и нашего мэтра Жильсона, призывающего нас, в общем, не сопротивляться и сдаться без лишних слов — или с почетом — Сталину. Полагаю даже, что вам следовало бы отвечать гораздо более резко и продырявить этот нелепый воздушный шар нейтрализма. Не буду оскорблять Жильсона, считая, что он способен хотя бы на миг допустить возможность вооруженной нейтрализации „одинокой Франции“. Что же касается разоруженного „нейтралитета“, то, думаю, господа из „Монд“ прекрасно понимают, что это может значить: оккупацию и русификацию. Или германизацию, если операция была бы поручена Германской народной республике [132] . Если они считают оккупацию в любом случае неизбежной, а посему оккупацию без войны предпочтительнее оккупации после войны, то пусть об этом скажут. Впрочем, Жильсон это и говорит — политика нашей армии может заключаться лишь в капитуляции. Он имеет право так думать. У всякого человека есть право покончить с собой, и у всякой страны есть право на отречение от своей независимости и от своего существования — возможно, Франция дошла до такого. Но пусть они объявят об этом открыто. Превратились ли Жильсон и „Монд“ в христианских прогрессистов?» Я привожу это письмо, чтобы читатели, для которых «холодная война» — достояние Истории, ощутили атмосферу тех смятенных лет.
132
Автор
В одном из писем Андре Мальро того же времени (июль 1950 года) читаю: «Бенвиль прав, ноэта правота не распространяется сегодня на всех, и имеются люди, которые думают (вы и я, к примеру), что симптомы агонии отнюдь не малочисленны. Удивительная страна, достаточно верящая в войну, чтобы делать запасы сардин (это главное занятие находящихся здесь парижан [133] ), но недостаточно, чтобы заняться обороной. Ваши статьи о текущей обстановке — та, что начинается с упоминания о Черчилле, и следующая — были превосходными. Надеюсь, что вас осыпают бранью».
133
Мальро находился в тот момент в Конкарно.
Дискуссия об Атлантическом пакте приняла иной оборот и пошла в другом тоне начиная с июня 1950 года, когда разразилась война в Корее. Возможно, пакт в любом случае повлек бы за собой перевооружение Западной Германии; горячая война в Азии по меньшей мере сократила разрыв между восстановлением и перевооружением бывшего врага. Рамки дипломатической дискуссии расширились, она включила теперь мировую политику Соединенных Штатов, отношения между Азией и Европой.
Еще до того как стало известно решение президента Трумэна, я выступил за военную интервенцию Соединенных Штатов в Корее, причем даже за интервенцию немедленную. В своем обычном стиле я сначала перечислил аргументы против этого: «Скажут, что войска Северной Кореи наступают не на соседнюю страну, а на другую часть той же самой страны». Я не вставал в позу защитника Республики Юга, хотя там были проведены свободные выборы. «Возможно, режим Ли Сынмана является „реакционным“, но режим канцлера Аденауэра получает от восточных немцев такую же похвалу или такие же оскорбления, всякий антикоммунистический режим имеет право на подобные нападки. При всем том речь идет не о процессе в суде всемирной совести [134] , обязанном оценить все достоинства и провинности обоих корейских государств, но об испытании силой».
134
Эта фраза шокировала Пьера Бриссона.
Я не отрицал, что Южную Корею стало трудно защищать, начиная с того дня, когда коммунисты завладели Запретным городом 180 в Пекине, но политические резоны спасать Южную Корею мне представлялись настоятельными: «Если бы Южная Корея за несколько дней оказалась оккупированной, а американские власти не вмешались бы или ограничились принятием пустых решений в Совете Безопасности, то Соединенные Штаты окончательно потеряли бы свое лицо. Убеждение в том, что сила находится на другой стороне, уже столь распространенное на Дальнем Востоке, станет в таком случае всеобщим». Я был далек от недооценки серьезности выбора: «…или вмешаться в гражданскую войну в далекой стране, находящейся вблизи от вражеских баз, или же подвергнуться унижению, которое полностью обескуражит союзников, союзные страны». Заключение статьи не оставляло никаких сомнений относительно моей оценки: «Один из моих собратьев по перу завершил когда-то свою статью формулой, которая прекрасно резюмирует позицию французской дипломатии в период с 1933 по 1939 год: „Следует неотложно ждать“. Будем надеяться, что американская дипломатия примет противоположную формулу: следует неотложно действовать. Допустив подобную форму агрессии в 1950 году, мы породили бы в 1952-м или 1953-м агрессию, которая на этот раз не оставила бы никаких шансов на мир». Государственный секретарь Дин Ачесон в беседе со мной в декабре того же года обосновывал совет, данный им Г. Трумэну, теми же самыми аргументами, которые я развивал в этой статье.
Склоняют ли к пересмотру анализа прошедшие годы и сведения, которые с тех пор стали доступными? Теперь мы почти доподлинно знаем, что китайцы находились в полном неведении относительно замысла Ким Ир Сена. Сталин наверняка был в курсе этого проекта, но, вероятно, скорее дал согласие на его осуществление, чем предлагал его или к нему подталкивал. Сегодня нам известно также то, что китайцы вступили в войну скрепя сердце, после двух предупреждений в адрес вашингтонского правительства — не предпринимать наступления американских войск по направлению в реке Ялуцзян [135] . Мы все были склонны придавать этому эпизоду всемирную значимость, которой он не имел вначале в умах действующих лиц.
135
См.: Aron R.Republique imperiale, les Etats-Unis dans le monde, 1945–1972. P.: Calmann-L'evy, 1973. Перевод на русский язык: Aron R.Имперская республика США в мире. 1945–1972. М.: Прогресс, 1973.