Мемуары. События и люди 1878-1918
Шрифт:
Мы правильно оценили свое положение и действовали соответствующим образом.
Мы всячески стремились к сближению с Англией. В свое время мы согласились на требование ограничить военно-морское строительство, о чем я уже говорил, описывая посещение Берлина Гальданом. Я пытался при этом использовать свои родственные связи в Англии. Все было напрасно. Деятельность короля Эдуарда VII объясняется прежде всего именно тем, что он был англичанином и стремился осуществить планы своего правительства. Немалую роль при этом сыграло политическое честолюбие короля, вступившего на престол лишь в немолодом возрасте. Мы во всяком случае делали все возможное, чтобы пойти навстречу Англии. Это было тщетно, ибо цифры германского экспорта росли. Мы же, понятно, не могли ограничить свою внешнюю торговлю только для того, чтобы сделать приятное Англии. Это уже значило бы требовать от нас слишком многого.
При обсуждении нашей политики по отношению к Англии всячески критикуется тот факт, что мы в свое время отклонили предложение английского министра колоний Чемберлена об англо-германском союзе. Однако, если внимательно присмотреться, то это дело рисуется совершенно в ином виде, чем его стремились представить. Во-первых, Чемберлен привез письмо английского премьера лорда Солсбери Бюлову, в котором лорд Солсбери давал понять, что Чемберлен
С Францией мы пытались установить удовлетворительные отношения. Это было трудно, так как французы считали нас своими непримиримыми врагами и потому что мы не могли выполнить французских требований, связанных с идеей реванша. Мы мирно ликвидировали марокканский конфликт ни один из руководящих деятелей Германии не думал о войне из-за Марокко. Именно из-за своего миролюбия мы тогда примирились с тем, что Франция, опираясь на заключенный с Англией тайный договор об обмене Египта на Марокко, нарушила чрезвычайно существенные законные интересы Германии в Марокко. Алжирская конференция уже выявила контуры великой войны. Без сомнения, не очень приятно делать такие политические отступления, какое сделали мы в марокканском вопросе, но германская политика все подчинила великой идее сохранения общего мира.
Стремясь установить хорошие отношения с Францией, мы пробовали прибегать и к актам вежливости, которые, однако, часто истолковывались превратно. Я напомню лишь о поездке в Париж моей матери вдовствующей императрицы Виктории. Мы ожидали удовлетворительного приема, так как императрица была по рождению английской принцессой и приехала в Париж как художница, чтобы ознакомиться с французским искусством. Я дважды посетил императрицу Евгению, один раз в ее замке «Faruborough», приехав тогда из Альдершота, другой раз на ее яхте в норвежских водах у Бергена. Этот акт вежливости казался мне само собой понятным, так как я в это время находился поблизости. Посетившие Берлин французский генерал Бонналь и несколько французских офицеров как-то обедали во 2-м гвардейском полку. Я присутствовал на этом обеде и произнес тост за французскую армию. Это, быть может, и было несколько необычно, но мой поступок был продиктован наилучшими намерениями. Я, между прочим, привлекал в Германию французских художников и художниц. Конечно, в большой политике все это имело малое значение, но, во всяком случае, все эти факты свидетельствуют о наших добрых намерениях.
В отношении России я проявлял чрезвычайные старания для поддержания дружбы с ней. Мои уже опубликованные письма, характеризующие мое отношение к России, разумеется, никогда не посылали без ведома рейхсканцлеров, а всегда с их согласия, часто даже по их инициативе. При Александре III Россия, конечно, никогда не вступила бы в войну с Германией, ибо он был достаточно устойчивым человеком. Император Николай II, наоборот, был человек слабый и колеблющийся. В его глазах был прав тот, кто последним уходил от него; этим последним я, естественно, мог быть не всегда. И по отношению к царю Николаю II я делал все возможное, чтобы восстановить традиционную дружбу между Германией и Россией, к чему, кроме соображений политического характера, меня побуждало обещание, данное мной моему деду на его смертном одре. Я неоднократно самым настойчивым образом советовал царю осуществить либеральные реформы и созвать так называемый Великий земский собор, существовавший еще при Иване Грозном. У меня, конечно, не было намерения вмешиваться во внутренние русские дела. Я хотел лишь в интересах Германии устранить опасность внутреннего брожения, часто приводившего, как я уже говорил выше, к внешним конфликтам. Я хотел содействовать устранению военной опасности, таившейся во внутриполитической ситуации в России. Я делал такие попытки еще и потому, что, поступая так, я оказывал одновременно услугу царю и России. Царь не послушал моего совета и создал новую Думу, которая оказалась совершенно не способной выполнить возложенные на нее задачи. Если бы царь, по моему совету, созвал старый Земский собор, то он обеспечил бы себе личное общение со всеми представителями своего обширного государства и восстановил полное доверие между царем и народом.
Когда Николай II решился начать войну с Японией, я уверил его, что сохраню полный нейтралитет и не причиню ему в тылу никаких неприятностей. Германия сдержала свое слово. Когда война приняла не тот оборот, какого ожидал царь, и обе армии, русская и японская, в течение многих недель стояли одна против другой в обстановке военного затишья, в Берлин приехал юный брат царя великий князь Михаил. Князь Бюлов, бывший тогда канцлером, попросил меня осведомиться у великого князя, как, собственно, обстоят русские дела, ибо он, Бюлов, получил плохие известия и полагает, что для России пришла, наконец, пора прекратить войну. Я взял на себя это поручение. Великий князь явно почувствовал облегчение, когда я заговорил с ним откровенно. Он подтвердил, что дела России плохи. После этого я высказал свое мнение, что царь должен немедленно заключить мир, ибо ненадежность войск и офицерского корпуса, о чем сообщил мне великий князь, представляется мне столь же опасной, как и возобновившееся брожение внутри страны. Великий князь Михаил был благодарен мне за то, что я дал ему возможность откровенно поговорить со мной. Царь, как всегда, колеблется, сказал великий, князь, но он должен заключить мир, что он и сделает,
Духом такого же миролюбия был проникнут и выдвинутый мною проект соглашения в Бьерке (июль 1906 года). Проект этот имел в виду заключение договора между Германией и Россией о совместных действиях, но оставлял полную возможность примкнуть к соглашению как союзникам этих держав, так и другим государствам. Проектируемый договор, однако, не был ратифицирован из-за противодействия со стороны русского правительства (группа Извольского).
Остается еще сказать несколько слов об Америке. Несмотря на упомянутое уже «Gentleman’s agreement», устанавливавшее принципиальное решение Америки в случае мировой войны выступить на стороне Англии и Франции, Америка все же не принадлежала к основанной королем Эдуардом VII по инициативе его правительства «Entente cordiale». Америка, насколько это можно было до сих пор проследить, не участвовала в возбуждении пожара мировой войны. Неприязненный ответ, полученный в начале войны германским правительством от президента Вильсона, вероятно, был связан с «Gentleman’s agreement», но нет никакого сомнения в том, что вступление Америки в войну и снабжение ею Антанты огромным количеством вооружения и прочих военных припасов в значительной степени уменьшили шансы центральных держав на успешное окончание войны. Несмотря на это, необходимо избегать по отношению к Америке всякой критики, основанной на чувстве; в мировой политике следует считаться лишь с реальными факторами. Америке (несмотря на «Gentleman’s agreement») предстоял свободный выбор: либо остаться нейтральной, либо вступить в войну на нашей или на вражеской стороне. Нельзя упрекать какое-либо государство за его суверенное решение о войне или мире, поскольку это решение не стоит в противоречии с твердыми договорами. Такое нарушение точно зафиксированных договоров в данном случае не имело места. Необходимо все же отметить, что Джон Кеннет Турнер в своей упомянутой уже книге «Shall it be again» на основании обширных материалов доказывает, что все указанные Вильсоном причины вступления Америки в войну не соответствуют действительности и что Вильсон действовал исключительно в интересах влиятельных высших финансовых кругов Уолл-Стрита.
Америка извлекла из мировой войны значительные выгоды: она сконцентрировала у себя почти 60% всего мирового золотого запаса, и теперь уже не английский фунт, а американский доллар определяет валютный курс во всем мире. Но и это обстоятельство не может вызвать ни малейшего упрека по отношению к Соединенным Штатам, ибо и всякое другое государство, если бы только оно было в состоянии, с радостью использовало бы выгоды такого прироста золота и влияния на мировом денежном рынке. Для нас, конечно, очень печально, что Америка осуществила свое выгодное дело, не находясь на стороне центральных держав. Германия вполне справедливо протестует против того, что Антанта противодействовала ее мирному развитию не мирными, а военными средствами. В такой же степени Германия может и должна (как это уже и указывается прессой) все снова и снова протестовать против одной коренной несправедливости со стороны Америки, а именно против нарушения ею прав при заключении мира. Я лично не думаю, что американский народ солидаризуется с политикой Вильсона в этом вопросе; особенно не одобрили бы отказ президента Вильсона от 14 пунктов американские женщины, если бы они тогда были осведомлены обо всех обстоятельствах дела. Америка больше, чем все другие страны, находилась под впечатлением английской пропаганды и позволила поэтому наделенному неслыханными полномочиями президенту Вильсону действовать в Париже самодержавно, дав ему возможность произвольно истолковать свои 14 пунктов. Со своими 14 пунктами господин Вильсон поступил точно так же, как с вопросом об английской блокаде, против которой он раньше протестовал и о которой позже даже не упоминал.
Германское правительство приняло 14 пунктов Вильсона, несмотря на то что они были для нас достаточно тяжелы. Эти пункты были приняты и союзниками, за исключением одного лишь пункта о свободе морей. Вильсон твердо гарантировал их, и все же важнейших из них я не вижу в Версальском договоре, содержащем лишь те из вильсоновских пунктов, которые соответствовали планам Антанты, да и то в сильно извращенном виде. Полагаясь на гарантии Вильсона, Германия очистила занятые ею неприятельские области и сложила оружие, став, таким образом, беззащитной. В этой доверчивости Германии и в отказе Вильсона от своих 14 пунктов, с одной стороны, и в германской революции с другой, лежит ключ к пониманию нашего теперешнего положения. Как пишет в своей книге Турнер, 14 пунктов уже при выработке условий перемирия были для Вильсона лишь средством побудить Германию сложить оружие. Когда эта цель была достигнута, Вильсон отказался от них. Очень значительная часть американского народа уже выступила против г-на Вильсона, не желая быть дискредитированной вместе с ним.
Я, конечно, не мечтаю о бескорыстной американской помощи Германии. Я рассчитываю лишь на трезвый разум американского народа, который должен исправить чудовищную вину своего бывшего президента по отношению к Германии, ибо атмосфера победы не будет продолжаться вечно, и впоследствии не только в Германии, но и в других странах всякий раз, когда речь будет идти о важных политических вопросах, вспомнят о коварстве американского
президента, и ответственным за него будет считаться весь американский народ. А это, конечно, не в интересах американского народа. Такое тяжелое пятно на государственной политике любого народа не может быть выгодным для него. В будущем при оценке американской политики ведь забудут, что далекий от действительности г-н Вильсон в сущности попался на удочку Ллойд Джорджа и Клемансо. Я был знаком, особенно во время «Кильских недель», со многими американцами и американками, политическая прозорливость которых ни в коем случае не могла бы одобрить из соображений политического престижа Америки такое грубое нарушение доверия, какое совершил Вильсон. Я жду облегчения для нашего отечества со стороны Америки, которая окажет ему помощь, исходя не из каких-либо сентиментальных, а из практических государственно-эгоистических соображений.