Мемуары
Шрифт:
Неаполитанский двор старался воспользоваться хорошими отношениями, установившимися между Павлом и Бонапартом. Он ходатайствовал перед императором, прося его поддержки и посредничества, так как все думали, что после Маренго французы не остановятся до тех пор, пока не займут всего полуострова. Италийский, поддавшись увещаниям кавалера Актона, отправился во Флоренцию к Мюрату, чтобы выхлопотать некоторые милости для Неаполя, но попытка эта осталась безуспешной. Это произошло еще до моего отъезда из Рима. Карпов, мой старший секретарь, желая отомстить Италийскому за его насмешки, а также побуждаемый и завистью, называл это неудачное путешествие «паломничеством Италийского», который отправился во Флоренцию, уверенный в успехе, и возвратился оттуда с носом.
По приезде в Неаполь я попросил Италийского представить меня кавалеру Актону. Мы застали его за столом, покрытым разными старыми исписанными бумагами. Это был худой человек слабого здоровья, со смуглым лицом, впалыми щеками и черными глазами. На всей его фигуре лежали следы разрушительной силы времени: он был сильно сгорблен и постоянно
Его считали наиболее любимым фаворитом королевы Каролины, которая неограниченно властвовала над своим мужем и королевством. Все делалось согласно ее желаниям. На официальных бумагах ее подпись ставилась рядом с подписью короля, в доказательство того, что они правили совместно. Она была так же деятельна, как и ее брат, император Иосиф; к тому же ее глаза, осанка, движения, все, — до крикливого, пронзительного голоса включительно, — в достаточной мере доказывали ее предприимчивость. Я видел ее в Ливорно, когда она высаживалась с парохода, сопровождаемая своими дочерьми, из которых одна, принцесса Амалия, вышла впоследствии замуж за Луи-Филиппа. Еще до брака Каролины с королем Фердинандом Мария-Терезия воспитала в своей дочери любовь к властвованию. Эта любовь впоследствии сделалась ее страстью. Была у нее еще и другая страсть — иметь любовников. Рожденная с огненным темпераментом, разожженным климатом Италии, она все же ставила себе в заслугу, что у нее не было ни одного ребенка, не принадлежавшего Фердинанду. И на самом деле, между детьми и отцом было несчастное сходство, не только в отношении физических качеств, более чем непривлекательных, но также и в отношении характера и качеств моральных. Только одна королева Амалия, по своим редким достоинствам, представляла исключение из этой семьи.
Русское войско, занимавшее тогда Неаполь, находилось под начальством генерала Бороздина, старшего из трех братьев. Был момент, когда возникал вопрос о том, чтобы двинуть соединенные силы союзников в Рим и оспаривать у французов победу над Неаполем. Генерал Бороздин даже сам лично ездил по этому поводу в Рим; но проект этот остался без движения, так как Бороздин не мог столковаться с генералом Роже де Дама, главнокомандующим неаполитанскими войсками, относительно того, кто из них получит командование над соединенными войсками. Это несогласие спасло их обоих от неминуемого поражения. Генерал Бороздин был изящным вельможей Екатерины. Он был очень любезен в обществе, но у меня остались некоторые сомнения насчет его военных талантов. Живя в роскошнейшем климате, пользуясь материальными выгодами, доставляемыми правительством, более полагавшемся на русские войска, чем на свои собственные, Бороздин имел в своем распоряжении все то, чего может желать русский, а именно: представительство и удовольствия. Чтобы довершить его радости, судьба послала ему победу, которая была для него приятнее всего.
Простоватый английский консул, только что женившийся на молодой, прелестной особе, счел своим долгом бежать из Неаполя, как только узнал о поражении австрийцев при Маренго и о победном шествии французов к Флоренции и Неаполю. Чтобы не подвергать свою молодую жену опасностям такого стремительного переезда, он не мог придумать ничего лучшего, как поручить ее заботам русского генерала, с которым близко сошелся. Этот честный англичанин был уверен, что отдал свое сокровище в самые верные руки. Но друг этот не мог победить сильнейшего из искушений и пал под его бременем, быть может, еще раньше, чем принял под свою охрану порученное ему сокровище. По правде сказать, это был поразительно красивый розовый бутон, и Бороздин, с разрешения мужа, для лучшего охранения своей молодой протеже, устроил ее в том же доме, где жил сам. Общение было легкое, соблазн был велик. Это злоупотребление доверием, хотя и расцвеченное красивым увлечением, все же остается пятном на его совести; мы видим здесь культ материального и пренебрежение к духовному, соединенное с попранием всякого чувства достоинства. Как только миновала паника, вызванная нашествием французов, консул возвратился, забрал жену и не знал, как благодарить друга за оказанную им услугу. Я его видел, — это был добродушного вида человек, отнюдь не блиставший умом. Вскоре после этого, когда я уезжал из Неаполя обратно в Рим, генерал сопровождал меня. Он был очень весел и больше не думал уже о жене консула, которую вскоре, вероятно, и совсем позабыл.
В Неаполе время шло для меня быстро, и я не очень спешил осматривать редкие красоты местной природы и памятники искусства; последние к тому же находились в запущенном виде с тех пор, как вспыхнула революция.
Вдруг, подобно удару грома в летний день, на нас обрушилось известие о смерти Павла. Первым чувством при этой неожиданной вести было удивление, сопровождаемое некоторого рода страхом. Чувства эти скоро сменились радостью. Император Павел никогда не был любим, даже теми, для кого он сделал что-нибудь хорошее, или кто нуждался в нем. Он был слишком своенравен, и никто не мог на него положиться. Курьер, привезший это известие посольству, имел вид глухонемого; он не отвечал ни на один вопрос и издавал только какие-то непонятные звуки; он находился под впечатлением ужаса и данного ему особого приказа хранить молчание. Он передал мне несколько слов от нового императора Александра, приказывавшего мне, не теряя времени, возвратиться в Петербург.
Охотно признаюсь в том, что приказ этот доставил мне великую радость. Италия, без сомнения, прекрасная и во всех отношениях интересная для изучения страна, в особенности для тех, кто приезжал туда, располагая свободным временем. Войны, разорившие тогда эту красивую
Находясь на Везувии, я оступился и стал падать по направлению к кратеру, но прибежал проводник, протянул мне руку, а другой рукой уперся в обсыпающийся песок палкой, обделанной в железо, сделал след, на который я мог упереться ногой, и этим спас мне жизнь. Мысль о смерти была в ту минуту очень тяжела для меня. Я возвращался к своим, готовился покончить с вялым существованием и начать действовать; обстоятельства, казалось, предвещали мне самые счастливые предзнаменования; я испытывал сладкое чувство любви к жизни, сильнейшее, чем когда бы то ни было, так как несокрушимая надежда, не разбитая еще опытом, вставала перед моим воображением во всей лучезарности. Я думаю, у каждого в жизни была подобная минута.
На следующий день, после того как нам сообщено было известие о смерти императора Павла, явился курьер, посланный из Петербурга неаполитанским послом, привезший нам действительное описание трагической катастрофы. Что касается меня, то я не был этим удивлен, так как еще до отъезда из Петербурга я знал, что двор замышлял заговор. На самое событие в Неаполе смотрели различно и терялись в различных предположениях, но общее впечатление сводилось к радости, переходившей даже границы приличия. Через день после прибытия курьера генерал Бороздин устроил бал, на который пригласил все высшее общество. Танцевали всю ночь, и генерал, своим примером публичной демонстрации, поощрял эту непристойную веселость. Жена английского консула, одетая в розовое платье, блистала на этом веселом празднике больше, чем когда-либо.
За несколько дней до моего отъезда, я был приглашен Италийским к завтраку и встретил у него знаменитого композитора Паизиелло. Он играл на фортепиано. Было исполнено несколько чрезвычайно красивых пьес его сочинения. Мои прежние добрые отношения с Александром и вновь полученное от него собственноручное письмо, в котором он приглашал меня как можно скорее приехать к нему, привлекли ко мне всеобщее усиленное внимание. Таковы люди всегда и всюду, за некоторыми, очень редкими, исключениями.
Настал час отъезда. Я уже сказал, что из Неаполя в Рим ехал в обществе генерала Бороздина. У меня еще сохранилось в памяти то нетерпение, которое он возбуждал во мне, останавливая каждую минуту экипаж, чтобы стрелять птиц, в которых он никогда не попадал. Вследствие победы при Маренго, французская армия подвинулась к южной части Италии. Это доставило мне случай встретить некоторых моих соотечественников и старых знакомых. Генерал Яблоновский, между прочим, приехал навестить меня в Рим; он напомнил мне, как его принимали в Пулавах. Мои теперешние взгляды удивили его: это было не то, что он слышал в Пулавах. Наше положение, какова бы ни была сила наших убеждений, всегда оказывает на нас некоторое влияние; если даже мы в глубине души и остаемся прежними, то, по крайней мере, по внешности кажется, что в нас происходит перемена, которая, в свою очередь, может затем поддаться воздействию новых обстоятельств.
От Рима до Флоренции со мной ехал генерал Левашев. Это был один из наиболее приятных спутников, неистощимый в рассказывании анекдотов. Он был послан в Неаполь с секретным поручением переговорить о возможности перемирия между воюющими сторонами. Император Павел, отделившийся от коалиции, хотел этим способом избежать всяких упреков. Генерал Левашев считался как бы путешествующим для своего удовольствия, с целью осмотреть Италию. Данные ему инструкции исходили от графа Растопчина, бывшего тогда министром, который вскоре после этого, лишившись своего портфеля, удалился в Москву, когда Павел не только порвал с Австрией, но еще объявил войну Англии, думал вступить в самый сердечный союз с Бонапартом. Все это случилось в мое отсутствие; я никогда не мог достоверно узнать подробностей как миссии Левашева, так и удаления Растопчина, которое совершилось, несмотря на его дружбу с Кутай-совым. Как бы там ни было, миссия, возложенная на генерала Левашева правительством после смерти Павла, не удалась. Французские дипломаты тотчас же догадались, что молодыми Александром не так легко будет вертеть, как своенравным Павлом. Надо полагать, что таково было мнение Мюрата. Еще не получив инструкций из Парижа, он уже занял всю Тоскану и шел все вперед; но чем более он сомневался в дружеском сближении Франции и России, тем более показывал вид, что доверяет этой дружбе. Он занял дворец тосканского герцога и угостил там меня и генерала Левашева превосходным обедом, на который были приглашены все бывшие во Флоренции генералы и известные лица, всего около шестидесяти человек. Нас обоих посадили подле г-жи Мюрат, очень стройной красавицы. Мюрат, сидевший vis-a-vis, неустанно заботился о нас и расточал нам любезности за себя и за жену. Он провозгласил тост за русского императора и затем пил за здоровье каждого из нас. Когда во время спектакля генерал вошел в ложу Мюрата, он заметил, что над его головой что-то колышется, то были концы русских и французских знамен, скрещенных вместе в его честь.