Мемуары
Шрифт:
К несчастью для него, в припадке ненависти к жене он велел запереть и заставить эту дверь; даже ключа не было от нее, потому ли, что его велел вынуть сам Павел, или же потому, что им овладели его тогдашние фавориты, бывшие в оппозиции к императрице, из боязни, чтобы ему когда-нибудь не пришла фантазия вернуться к жене. В эту минуту крика верного слуги, единственного защитника, которого имел в минуту наибольшей опасности этот государь, больше чем когда-либо веривший в свое всемогущество и окруженный тройным рядом стен и стражи, крика этого было достаточно, чтобы внести ужас и смятение в среду заговорщиков. В замешательстве они остановились на лестнице и стали советоваться. Князь Зубов, предводитель отряда, оробел. В волнении он предложил поскорее уйти, но генерал Беннигсен, от которого я слышал часть того, о чем здесь говорю, схватил его за руку и восстал против этого опасного предложения. «Как, сказал он, вы довели нас до этих дверей и теперь хотите отступить? Мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету, который всех нас погубит. Бутылка откупорена, ее надо выпить, идем!»
Ганноверец Беннигсен решил тогда судьбу дела, со всеми его последствиями для России и Европы. Он был из числа тех, кому только в тот вечер сообщили о заговоре. Он становится во главе отряда; за ним первыми
Генерал Беннигсен, вынудив у низложенного государя подпись, которую у него требовали, вышел, как он мне часто говорил об этом, чтобы узнать, что это были за крики, восстановить порядок и принять необходимые меры для безопасности дворца и императорской фамилии. Но едва только Беннигсен переступил порог двери, началась ужасная сцена. Несчастный Павел остался один с людьми, возбужденными против него безумной личной ненавистью за его несправедливости, преследования или только отказы в их просьбах. Вначале они возмутительно издевались над ним и оскорбляли его. По-видимому, его смерть была заранее решена между несколькими самыми ярыми заговорщиками, может быть, без ведома руководителей или, по крайней мере, без их формального согласия. Эта ужасная катастрофа, почти неизбежная в подобных случаях, была, без сомнения, ускорена благодаря крикам, заставившим выйти генерала Беннигсена и возбудившим у оставшихся в комнате заговорщиков тревогу и страх за самих себя. Граф Николай Зубов, человек атлетического сложения (которого за его вид прозвали Алексеем Орловым из рода Зубовых), говорят, первый поднял руку на своего государя. Раз перешли эту границу, ничто уже больше не останавливало заговорщиков. Они видели в Павле только чудовище, тирана, непримиримого врага; то, что он совершенно уничтожен, его полное подчинение — не только никого не обезоруживало, но делало его в их собственных глазах столь же презренным и смешным, как и ненавистным.
Ему наносят удары. Один из заговорщиков, имя которого узнали позже и которое я теперь не могу вспомнить, развязывает свой форменный шарф и обматывает его вокруг шеи императора. Император отбивается. Чрезвычайная опасность, близость смерти, возвращают ему способность говорить и некоторую силу. Он всовывает руку, которую ему удалось вырвать из рук своих убийц, между роковым шарфом и шеей и кричит: «Воздуху, воздуху!» В эту минуту он замечает красную форму, которую носили тогда офицеры конно-гвардейцы, и думает, что это его сын Константин, полковник этого полка, распоряжается его убийством. «Пощадите, Ваше Величество, пощадите, из сострадания! Воздуху, воздуху!!!» Заговорщики овладевают рукой, которой он старался продлить свою жизнь. Шарф тянут за оба конца со страшной яростью. Несчастный император испустил уже последний вздох, а заговорщики все еще виснут на концах шарфа. Труп тащат, бьют ногами и руками. Тогда трусы присоединяются к тем, кто совершил злодеяние, и превосходят их в жестокости. Возвращается генерал Беннигсен. Не знаю, был ли он искренно поражен тем, что произошло в его отсутствие и в чем он не принимал никакого участия. Он удовольствовался тем, что прекратил страшное безобразие этой сцены.
Тем временем крик: «Павла нет больше!», услышанный всеми запоздавшими заговорщиками, наполняет их радостью, в выражении которой они теряют чувства всякого приличия и достоинства. С шумом, в беспорядке, они рассыпаются по коридорам и залам дворца, рассказывая друг другу про свои воображаемые подвиги. Многим удается продолжать пьянство, начатое за ужином: проникнув в дворцовые погреба, они пьют за смерть того, кого уже не было больше в живых.
Пален, во главе второго отряда, по-видимому, заблудился в аллеях Летнего сада; он явился со своей шайкой во дворец в ту минуту, когда преступление уже совершилось. Говорят, хотя я и не могу этого утверждать наверное, что он опоздал нарочно, чтобы, в случае неудачи плана заговорщиков, он мог бы сделать вид, что прибежал арестовать их и уверить императора Павла, что он был его спасителем. Как бы там ни было, но, явившись на место действия, он тотчас начал проявлять большую энергию, отдавал многочисленные распоряжения во всю остальную часть ночи, одним словом, — ничего не упустил для того, чтобы именно ему была приписана главная заслуга, усердие и искусство, решившие успех предприятия. Легко видеть, до какой степени выполнение дела зависело от случайностей, несмотря на все заблаговременно принятые меры. Следующие обстоятельства докажут это еще яснее. Заговор, правда, был выражением почти единодушных желаний высших классов и большей части офицеров, но не так дело обстояло с солдатами. Строгости, безрассудные неистовства императора Павла обрушивались обыкновенно на чиновников, на генералов и старших офицеров. Чем человек был выше рангом, тем сильнее подвергался он всему этому. Но только в очень редких случаях прихотливая строгость Павла касалась солдат. Кроме того, солдатам постоянно раздавали после парада и учения хлеб, мясо, водку и деньги. Ужас, испытываемый офицерами, и наказания, которым те ежедневно подвергались, не заключали в себе ничего неприятного для простого солдата. Наоборот, солдаты видели в этом даже некоторого рода удовлетворение за битье палками и дурное обращение, которое они постояно терпели от офицеров. К тому же, их самолюбию льстило то большое значение, которое придавалось солдатам, так как при Павле не было ничего важнее парада, учений. Нога, поднятая слишком рано, плохо застегнутая пуговица привлекали к себе наибольшее
Одним словом, солдат, а в особенности гвардеец, — из которых многие были женаты и жили с их семьями в некотором даже довольстве, — при Павле чувствовал себя хорошо, был доволен, привязан к императору. Генерал Талызин, один из главных заговорщиков, очень любимый своим полком, взялся привести во дворец один из батальонов первого гвардейского полка, которым он командовал. По окончании ужина у Зубова, он собрал полк и хотел объявить солдатам, что строгости и тяготы их службы скоро кончатся, что наступает минута, когда они будут иметь государя снисходительного, кроткого, доброго, от которого им не придется ожидать тех жестокостей, какие существуют в настоящее время. Он скоро заметил, что слова его слушали недружелюбно; солдаты угрюмо молчали; их лица приняли мрачное выражение, послышался ропот. Генерал не думал уже больше о красноречии, он поторопился окончить свою речь, произнеся коротко, обычным тоном, слова команды: «пол-оборота направо, марш!» — и кучка людей, превращенных в машины, тронулась, повернулась, дала повести себя в Михайловский дворец и заняла там все аллеи.
Граф Валериан Зубов, лишившийся ноги во время польской войны, не мог присоединиться ни к одному из отрядов заговорщиков. Он явился во дворец вскоре после того, как распространилась весть о смерти императора Павла, и счел нужным войти в зал, где стояла гвардейская пехота, чтобы убедиться в ее настроении. Он поздравил солдат с новым молодым императором. Но это приветствие было плохо принято, и граф Зубов вынужден был поспешно уйти, чтобы не подвергнуться весьма неприятной манифестации.
Эти обстоятельства как нельзя лучше доказывают, насколько легко было бы императору Павлу раздавить заговорщиков. Если б император мог вырваться от них на одну минуту, если б он показался гвардии, находившейся во дворе дворца, если б он имел хоть одного человека, которого мог бы послать к гвардии, заговорщики не избежали бы гибели. Они были обязаны удачей только внезапности нападения. Это доказывает только, насколько призрачен и невыполним был составленный Александром план держать своего отца под опекой. Если б император Павел остался жив, кровь залила бы эшафоты, наполнилась бы Сибирь, и, по всей вероятности, его ужасная месть распространилась бы и на многих из членов его семьи.
Расскажем теперь, что происходило в эту ужасную ночь в той части дворца, которую занимала императорская фамилия.
Великий князь Александр знал, что приближалась минута, когда его отцу будет предложено отречься от престола, отказаться от власти. Взволнованный беспокойством, сомнениями, тысячей неясных тревог, он, не раздеваясь, бросился на постель. Около часу ночи в его дверь постучали, и он увидел вошедшего графа Зубова, с взъерошенными волосами, с разгоревшимся от вина и от только что совершенного убийства лицом, беспорядочно одетого. Он подошел к великому князю, севшему на постели, и сказал ему своим хриплым голосом: «Все сделано». — «Что сделано?» в ужасе спросил великий князь. Он плохо слышал, а может быть, боялся того, что ему скажут, в то время как граф Зубов, с своей стороны, боялся назвать то, что было сделано. Это немного удлинило разговор; великий князь был так далек от мысли о смерти своего отца, что не допускал возможности ее. Наконец, он заметил, что граф, не объясняя ясно, все говорил ему: «Государь» и «Ваше Величество», тогда как великий князь думал быть только регентом. Это обстоятельство не позволило ему дольше сомневаться. Великий князь предался самой сильной скорби, самому острому отчаянию.
Надо ли этому удивляться? Даже честолюбцы не могут удержаться от содроганий, совершая преступление или хотя бы считая себя виновниками их; великий князь совершенно не был честолюбцем ни в то время, ни после, по самым свойствам своего характера. Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем.
В это время слух о мятеже и покушении на жизнь императора дошел до покоев императрицы. Она проснулась, вскочила и наскоро оделась. Известие о совершенном преступлении привело ее в неописуемое возбуждение. Она была поражена. Ею овладел страх, ужас, жалость к мужу, беспокойство за себя. Редко бывает, чтобы императрицы, или даже просто иностранные принцессы, связанные родством с русским царствующим домом, не мечтали, хотя бы временами, о возможности получить доступ к престолу, в силу каких-нибудь неожиданных поворотов судьбы; не таили в сокровеннейших своих мыслях грезы о том, что и на их долю может выпасть эта счастливая случайность, столь нередкая в России, столь подходящая к традициям, воззрениям и даже склонностям русских.
Императрица Мария, не владея собой от гнева и отчаяния, явилась перед заговорщиками. Ее крики разносились по всем коридорам, примыкавшим к ее комнатам. Заметив гренадер, она несколько раз повторяла им: «Итак, нет больше императора, он пал жертвой изменников. Теперь я — ваша императрица, я одна ваша законная государыня, защищайте меня, идите за мной!» Генерал Беннигсен и граф Пален, приведшие во дворец отряд испытанных солдат, на которых они могли положиться в деле восстановления порядка, пробовали успокоить императрицу. С большим трудом им удалось насильно увести ее в ее комнаты. Едва войдя туда, она тотчас снова хотела вернуться, не обращая внимания на часовых, поставленных у дверей. Казалось, в те первые минуты она решилась на все, чтобы захватить в свои руки власть и отмстить за убийство мужа. Но императрица Мария ни наружностью, ни характером не была способна возбудить в окружающих энтузиазм или безотчетную преданность. Ее слова, ее многократные призывы не произвели на солдат никакого впечатления. Может быть, этому способствовал иностранный немецкий акцент, сохранившийся у нее в русской речи. Часовые скрестили оружие. Она отошла в отчаянии и досаде. К ее страданиям прибавилось горькое сознание того, что она совершенно безуспешно, без всякой пользы для себя, обнаружила свое честолюбие. Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было думать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать.