Мемуары
Шрифт:
Не имея желания играть роль в делах России и нередко совершенно теряя поддерживавшую меня надежду быть полезным моему отечеству, я то и дело впадал в глубокое уныние и не скрывал моей фусти и стремления вернуться к родителям. Император, отчасти по собственному благородному побуждению, отчасти, чтобы доказать мне, что его понятия о справедливости не изменились и что он остается при прежних намерениях относительно Польши, — принялся благодетельствовать отдельным лицам польского происхождения и рассыпать доказательства своего доброго расположения перед населением управляемых им польских провинций. Временами это подымало мой дух и доставляло мне утешение в моем горе, смягчало горечь сознания невозможности осуществить более заманчивые надежды, утрата которых должна была составить мучение всей моей жизни.
В течение первых двух лет царствования Александра я имел счастье оказать услуги многим из моих соотечественников, сосланным в Сибирь Екатериной или Павлом и забытым в изгнании. Александр вернул им свободу и возвратил их семьям. Дела о них были прекращены, конфискованные имения возвращены им; в тех же случаях, если эти имения были кому-нибудь отданы, император приказывал вознаграждать разоренных владельцев. Эмигранты, служившие во Франции и в легионах,
Император хотел также улучшить в наших провинциях администрацию и урегулировать судопроизводство. Он отыскивал среди поляков людей, способных занять высшие посты в польских губерниях, чего тщательно избегали его предшественники из недоверия к полякам и из нежелания лишать русских чиновников доходных мест.
Судебные дела стали заканчиваться скорее и велись с соблюдением большой справедливости как на местах, так и в Петербурге, в третьем департаменте сената, где сосредоточено было высшее управление польскими провинциями и который служил для них последней судебной инстанцией. Несколько мест в этом департаменте император предоставил полякам. Все это были прекрасные и добрые меры, заслуживавшие благодарность поляков. Но они не могли заменить утраченной национальной самостоятельности и далеко не соответствовали тому, о чем мы беседовали с Александром в годы юности.
Эти преимущества, выпадавшие на долю моих соотечественников, на время утешали меня. Но затем я уже не видел никакой возможности сделать еще что-нибудь для своей родины. Я испытывал беспрерывно мучительную борьбу между чувством удовлетворения по поводу кое-каких достигнутых успехов и сожалениями и даже упреками совести при сознании вечной невозможности вполне достигнуть своей цели и увидеть конечное осуществление своих заветных планов. Мне казалось, что если мои надежды, основанные на добром расположении Александра к моей родине, и не рушились еще целиком, то их выполнение во всяком случае отодвинулось в неопределенное будущее. В такие минуты меня охватывало уныние, и я изнемогал под бременем непобедимого отвращения ко всему окружающему. Хотя я и близко связан был с моими товарищами по неофициальному комитету, я все же не мог вполне им довериться; их чувства, их постоянно проявлявшийся чисто русский образ мыслей, слишком разнились от того, что происходило в глубине моей души, и потому я мог признаться без утайки в причинах своей печали лишь одному государю.
Действительно, наша прежняя интимная дружба еще не порвалась, хотя и приняла теперь более принужденный характер. Как ни малозначительна была моя роль в текущих делах, я все же более, чем кто-либо другой, пользовался доверием императора. Со мной он чувствовал себя свободнее, мне доверял больше, чем другим; я мог лучше понять его мысли, и мне было легче сказать ему правду о людях, делах и о нем самом.
Поездка на коронацию прервала наши тайные совещания, остававшиеся до сего времени малопроизводительными. Двор, министры, вся знать поехали в Москву. Это время, о котором я уже говорил, оставило во мне тяжелые воспоминания. Нет ничего неприятнее тех дней, когда все выбивается из твоего обычного порядка. Празднества всегда оставляют после себя какое-то чувство пустоты и скуки. В них есть нечто дутое, преувеличенное, и это утомляет и вызывает сознание тщетности мирских сует. Там не бывает естественного веселья, потому что веселиться приходится по приказу, по принуждению. Утомительные, долгие ожидания дают достаточно досуга для размышлений о ничтожестве всех этих удовольствий; безделье и праздность наполняют все время до пресыщения. В России подобные празднества обставляются очень пышно. Русские умеют устраивать бесконечные маскарады, придворные балы, банкеты, иллюминации, фейерверки, обеды для народа, для войск, мачты с призами, фонтаны из вина и проч.
Я столько насмотрелся на эти праздники, что получил к ним настоящее отвращение, и когда я слышу теперь о приготовлениях к праздничным торжествам, или случайно, стороной, попадаю на них, я испытываю великую радость от того, что не должен в них участвовать.
Какой-то оттенок грусти окрасил начало этого царствования, в полную противоположность с блеском пышных коронационных торжеств. Трагическая смерть отца, угрызения совести сына лишали празднества того подъема, силы и оживления, которыми они должны были бы отличаться. За первой радостью, испытанной по случаю освобождения от необычайной тирании Павла, последовал упадок сил, обыкновенно порождаемый обманутыми ожиданиями; это, впрочем, обычные явления каждого нового царствования, так как все классы общества при этом случае предаются преувеличенным надеждам, которые не могут выполниться и, следовательно, вызывают потом чувство разочарования.
Молодая и прекрасная чета, которую собирались короновать, не казалась счастливой и потому не могла вызвать и в других ни чувства радости, ни удовольствия, которых сама, по-видимому, не испытывала, не могла так сильно увлечь людей, чтобы заставить их забыть про свои личные огорчения и думать только о предлагаемых удовольствиях.
Александр не обладал умением властвовать над умами, увлекать и наполнять довольством тех, которых он желал привлечь к себе. Ему недоставало этой способности, столь необходимой монархам, в особенности, в первое время царствования. Коронационные торжества были для него источником сильнейшей грусти. Никогда не предавался он столь сильно мучениям совести из-за того, что хотя и невольно, но все же был причиной смерти своего отца. У него бывали минуты такого страшного уныния, что боялись за его рассудок. Пользуясь в то время его доверием больше, чем кто-либо из его близких, я имел разрешение входить к нему в кабинет в то время, когда он затворялся там один. Я старался
На зиму двор возвратился в Петербург, и все вошло в обычную колею. Послеобеденные совещания возобновились, и скоро получили большое значение. Они еще раз были прерваны путешествием императора весною 1802 г., которое было предпринято с политической целью.
Граф Кочубей стал во главе русской дипломатии. С этого же времени и государь начал посвящать специальное внимание дипломатическим делам. Кочубей избрал для русской политики систему, которую считал вполне отвечавшей воззрениям и планам императора и которая соответствовала также и его взглядам. Она заключалась в решении держать себя в стороне от дел Европы, возможно меньше вмешиваться в них, быть в дружбе со всеми, для того, чтобы иметь возможность посвятить все свое время и внимание внутренним усовершенствованиям. Таковы, действительно, были взгляды и желания императора и близких ему людей, но граф Кочубей более всех был проникнут сознанием правильности и целесообразности этой системы и готовностью поддерживать и проводить ее с настойчивой решительностью и несокрушимым постоянством. Россия, говорил он, достаточно велика и могущественна по своим размерам, населению и положению; ей нечего бояться с той или другой стороны, лишь бы она оставляла других в покое. Она слишком вмешивалась без всякого повода в дела, которые прямо ее не касались. Ни одно событие не могло произойти в Европе без того, чтобы Россия не обнаружила притязаний принять в нем участия и не начинала вести дорогостоящие и бесполезные войны. Благодаря своему счастливому положению, император может жить в мире с государствами всего земного шара и отдаться исключительно внутренним реформам, не опасаясь, что кто-либо осмелится помешать ему в его благородной и полезной работе. Именно во внутренней своей жизни Россия может достигнуть громадных успехов в смысле установления порядка, экономического преуспеяния и правосудия во всех частях обширной империи, что вызовет процветание земледелия, торговли и промышленности. Что приносили многочисленному населению России дела Европы и ее войны, вызывавшиеся этими делами? Русские не извлекали из них для себя никакой пользы, а только гибли на полях сражений и с отчаянием в душе поставляли все новых рекрутов, платили все новые налоги. Между тем для действительного благосостояния России требовался продолжительный мир и постоянные попечения умной и миролюбивой администрации. Мог ли император, одушевленный преобразовательными стремлениями, совместно с своим либеральным неофициальным комитетом придумать что-либо лучшее? Эта политическая система до известной степени походила на ту, которой следует в настоящее время, при Людовике-Филиппе, Франция, не имеющая тех преимуществ географического положения, какие имеет Россия, а также на учение английских радикалов. Система эта, хотя во многих отношениях и правильная, имеет тот недостаток, что слишком последовательное ее применение грозит чересчур принизить международное политическое положение страны. Страна рискует сделаться игрушкой и прислужницей более предприимчивых и более деятельных правительств. Система эта, если хотят следовать ей постоянно, требует также иного такта и способности твердо воздерживаться от вовлечения в какие-либо вредные полумеры. При современном состоянии политических отношений в Европе очень трудно избежать этой опасности, и император Александр вскоре же не миновал ее. Государи Пруссии и России выразили обоюдное желание свидеться друг с другом. Первый усматривал в этом свидании непосредственную выгоду. Он надеялся при помощи России повернуть в пользу Германии весьма важное для нее дело о земельных вознаграждениях, которыми распоряжалась Франция. Александр же просто желал лично сблизиться с своим соседом и родственником. Он чувствовал к пруссакам и к королю их особенную любовь, объяснявшуюся военным воспитанием, полученным им в Гатчине. Для Александра было праздником увидеть прусские войска, о которых он был очень высокого мнения; он с удовольствием готов был воспользоваться удобным случаем расширить свои познания в военном строе и парадах. Он придавал большую важность познаниям этого рода и обладать ими почти в такой же степени, как и его брат Константин. Кроме того, Александру очень хотелось познакомиться с красивой прусской королевой, порисоваться перед ней и перед иностранным двором. Поэтому он с радостью отправился в Пруссию. Его сопровождали граф Кочубей, в качестве министра иностранных дел, и Новосильцев, в качестве статс-секретаря. Кроме того, при государе находились его адъютанты и обер-гофмаршал граф Толстой, управлявший двором Александра еще в бытность его великим князем и с тех пор оставшийся при нем. Это был человек искренно преданный государю, усердный, но недалекого ума и мало образованный. Император вполне доверял ему, хотя и смеялся над ним нередко.
Свидание происходило в Мемеле, в стенах которого одни и те же монархи появлялись в разное время при весьма несходных условиях. В честь Александра было устроено много парадов, смотров и балов. Император сдружился с прусским королем. Дружбе этой король был обязан впоследствии сохранением своей монархии. Король поспешил тотчас же воспользоваться этим свиданием и дружбой с русским императором, чтобы заручиться поддержкой России, ввиду подготовлявшихся тогда Пруссией и Францией мер, направленных к секуляризации в Германии.
Граф Кочубей противился этому путешествию, политические последствия которого он предвидел. Он отговаривал императора от поездки в Мемель и сопровождал его против своего желания. Вмешаться в дело о земельных вознаграждениях — значило уклониться от принятой системы, ради служения чужим интересам. Но, главным образом, граф Кочубей, не одобряя этих мероприятий, старался отклонить Россию от участия в них ввиду того, что важная роль здесь принадлежала первому консулу, который назначал размеры для вознаграждений по своему усмотрению. Но Кочубей не мог ничего поделать, так как монархи вели переговоры помимо него и самолично обсуждали спорные пункты, — непригодный способ решения политических вопросов, благодаря которому люди действительно бескорыстные и благородные поневоле остаются одураченными.