Мемуары
Шрифт:
Решившись посвятить себя ученым занятиям, я решился также идти в них по стопам кардинала де Ришельё; хотя даже моя родня воспротивилась этому, полагая, что подобный предмет годен лишь для педантов, я исполнил свое намерение — я попытал счастья и добился успеха. Впоследствии этой стезей шли все благородные люди духовного звания. Но поскольку после кардинала де Ришельё я ступил на нее первый, мысль моя пришлась ему по душе; к тому же Командующий изо дня в день старался расположить его в мою пользу, и Кардинал два-три раза благосклонно отозвался обо мне, выразив любезное недоумение, отчего я ни разу не явился засвидетельствовать ему свою преданность; он даже приказал г-ну де Ленжанду, ставшему впоследствии епископом Маконским, чтобы тот привел меня к нему.
Таков был источник первой моей опалы; ибо вместо того, чтобы ответить на выражения благосклонности Кардинала и послушать Командующего, убеждавшего меня явиться к де Ришельё,
Успех моей диссертации в Сорбонне сообщил мне вкус к славе на этом поприще. Мне захотелось стяжать еще новые лавры, и я забрал себе в голову, что могу успешно читать проповеди. Мне советовали начать с небольших монастырей, чтобы понемногу приобрести навык. Я поступил как раз наоборот. В день Вознесения, в Троицын день и в день праздника [14]Тела Господня я проповедовал в монастырях Малых Кармелитов в присутствии Королевы и всего двора; эта смелость заслужила мне вторую похвалу от кардинала де Ришельё. Когда ему донесли, что проповеди мои хороши, он ответил: «Успех — еще не оправдание, это дерзкий молодой человек». Как видите, для моих двадцати двух лет хлопот у меня оказалось предовольно.
Граф Суассонский, который проникся ко мне горячей дружбой и которого интересам и особе я был искренне предан, покинул Париж ночью, намереваясь укрыться в Седане из опасения быть арестованным 29. В десять часов вечера он послал за мной. Он открыл мне свой замысел. Я настоятельно просил его оказать мне честь, позволив его сопровождать. Он безусловно запретил мне это, но вверил моим попечениям Ванброка, фламандца-лютниста, пользовавшегося особым его доверием. Граф просил меня его охранять, спрятать у себя в доме и позволять выходить на улицу только ночью. Я неукоснительно исполнил все приказания Графа; я устроил Ванброка в кладовой, где разве только кошка или нечистый дух могли его отыскать. Сам Ванброк, однако, вел себя не столь осторожно, поскольку убежище его открыл привратник Отеля Суассон, — я, по крайней мере, всегда подозревал, что доносчик не кто иной, как он; в одно прекрасное утро, к глубокому моему изумлению, вся моя комната наполнилась вооруженными людьми, которые разбудили меня, вышибив дверь. Вперед выступил прево Иль-де-Франса 30, который, пересыпая свою речь проклятиями, спросил меня: «Где Ванброк?» — «Я полагаю, в Седане», — ответил я. Прево стал браниться еще пуще и в поисках Ванброка перевернул на кроватях все перины. Всем моим людям он грозил пыткой, но никто из них, кроме одного, ничего не знал. О существовании кладовой пришельцы не заподозрили, да, по правде сказать, ее и невозможно было заметить, и ушли они весьма недовольные. Вы понимаете сами, что попасть в подобную историю означало для меня получить, так сказать, новый изъян в глазах двора. А вот и еще один.
В Сорбонне пришла пора присуждать степени лиценциата; приступили к распределению мест, то есть от имени всей корпорации готовились публично объявить, кто оказался лучшим в защите диссертации; объявление это сопровождается обыкновенно весьма торжественной церемонией. У меня достало тщеславия притязать на первое место, и я не собирался уступать его аббату Ла Мот-Уданкуру, ныне архиепископу Ошскому, которого я и впрямь оказался сильнее в диспуте.
Кардинал де Ришельё, удостаивавший этого аббата чести называть его своим родственником, послал в Сорбонну своего дядю, великого приора де Ла Порта, чтобы тот рекомендовал Ла Мот-Уданкура. Я повел себя в этом случае разумнее, чем можно было бы ждать от человека моего возраста; прослышав обо всем, я отправился к г-ну де Ракони, епископу Лаворскому, и попросил его передать г-ну Кардиналу: узнав, что он принимает это дело к сердцу, из почтения к нему, я немедля отказываюсь от [15]моих притязаний. Епископ Лаворский на другое же утро явился ко мне и объявил, что г-н Кардинал уверен: аббат де Ла Мот будет обязан своим первенством не моей уступке, а собственным
Семья моя была напугана. Мой отец и тетка де Меньеле, действовавшие заодно, вся Сорбонна, Ванброк, граф Суассонский, мой брат, уехавший той же ночью, и г-жа де Гемене, моя пылкая преданность которой от них не укрылась, — все горячо желали удалить меня и отправить в Италию. Я уехал туда и до половины августа пробыл в Венеции, где не преминул вести себя так, что меня едва не убили. Забавы ради я приволокнулся за синьорой Вендраниной, благородной венецианкой и одной из самых хорошеньких на свете женщин. Президент де Майе, королевский посол, знавший, какой опасностью грозят в этой стране подобные приключения, посоветовал мне уехать. Я совершил путешествие по Ломбардии и в конце сентября явился в Рим. Послом в Риме был маршал д'Эстре. Он прочел мне наставления о том, какой образ жизни мне следует здесь вести, и они меня убедили: хотя я отнюдь не намеревался быть священнослужителем, я решил на всякий случай заслужить добрую славу при церковном дворе, где я мог однажды появиться в сутане.
Я исправно следовал принятому решению. Я отказался от всякого распутства и любовных приключений, одевался с величайшей скромностью, и эта моя скромность еще подчеркивалась щедростью, с какой я тратил деньги, великолепными ливреями моих слуг, богатым выездом и свитой из семи или восьми дворян, среди которых было четверо мальтийских рыцарей 32. Я принимал участие в диспутах в Доминиканском коллеже, который по части учености далеко уступает Сорбонне, а тут судьба еще постаралась меня возвысить.
Однажды я играл в мяч в Термах императора Антонина, когда князь Шемберг, имперский посол при папском дворе, послал сказать мне, чтобы я освободил для него место. Я велел передать в ответ, что нет на свете услуги, какой я не оказал бы Его Превосходительству, попроси он меня о ней учтиво; но коль скоро это приказание, я принужден объявить ему, что приказывать мне вправе лишь посол моего Государя. Поскольку князь продолжал стоять на своем и во второй раз через вооруженного слугу приказал мне покинуть зал, я приготовился к защите, но немцы, как я полагаю, более из презрения к малому числу слуг, бывших со мною, нежели по другим соображениям, отступились. Победа эта, одержанная скромным аббатом над послом, который всегда появлялся в сопровождении сотни конных мушкетеров, наделала в Риме много шуму, так много, что [16]Роз, ныне секретарь кабинета 33, который в тот день находился в зале для игры в мяч, рассказывал, будто уже в ту пору это глубоко впечатлелось в воображение покойного кардинала Мазарини, и он впоследствии не раз заговаривал с ним об этом... 34
Здоровье кардинала де Ришельё пошатнулось, и вследствие этого у меня появились известные виды на архиепископство Парижское. Граф Суассонский, который в седанском своем уединении приобрел некоторую склонность к благочестию и почувствовал угрызения, что по праву Custodi nos 35получает более ста тысяч ливров дохода от бенефициев, написал моему отцу, что как только добьется согласия двора принять его отказ от них в мою пользу, он передаст бенефиции мне. Все эти соображения, взятые вместе, не отвратили меня полностью от намерения сбросить сутану, однако побудили его отложить. Более того, они повлияли на мое решение сбросить ее лишь при благоприятном сцеплении обстоятельств и совершив какие-нибудь славные деяния, но поскольку в ближайшем будущем я не предвидел и не ждал ни того, ни другого, я задумал отличиться на своем поприще, и отличиться во всех отношениях. Я начал с того, что удалился решительно от света, почти каждый день проводил в занятиях, встречался лишь с немногими, почти не поддерживал сношений с женщинами, исключая г-жу де Гемене...
<...> находилась 36в алькове; но самым забавным было то, что пожалели его в нежнейшую минуту примирения. Целого тома не хватило бы, чтобы живописать подробности этой истории. Одна из самых незначительных состояла в том, что пришлось дать клятву позволить красавице, когда в комнате станет слишком светло, прикрыть глаза носовым платком. Но так как платок скрывал только лицо, он не мог помешать мне оценить прочие ее прелести, без всякого преувеличения превосходившие прелести Венеры Медицейской, которые незадолго перед тем я созерцал в Риме 37. Я привез оттуда гравюру с изображением богини, но это чудо века Александрова уступало живому чуду.