Мемуары
Шрифт:
Месьё, который как никто другой любил изыскивать предлоги, чтобы уклониться от принятия решения, всегда пытался убедить самого себя, что Королева никогда не исполнит своего намерения вернуть ко двору кардинала Мазарини, хотя он признавал, что она этого желает и будет желать всегда. Когда он уже не мог более обманываться, он вообразил, что единственный способ помочь горю — это чинить Королеве всевозможные помехи, не доводя ее, впрочем, до крайности; в этом случае мне пришлось наблюдать то, что я наблюдал и во многих других обстоятельствах: люди на удивление склонны мнить, что им удается провести других, прибегнув к средствам, с помощью которых, — они это знают, — можно провести их самих. Месьё начинал действовать, лишь когда его припирали к стенке. Фремон прозвал его олицетворенной волокитой.А из всех способов припереть его к стенке самым верным было — напугать его; зато по закону противоположности, когда ему нечего было бояться, он влекся к бездействию. Темперамент, порождающий это свойство, порождает и другие — не принимать решения, когда тебе чинят помехи. Месьё судил о Королеве по самому себе; помнится, когда я стал убеждать его, что разумно и даже необходимо по-разному поступать с людьми разными, он ответил мне: «Какое заблуждение! Все люди одинаковы, только одни лучше умеют скрывать свои мысли,
Услышав эти слова, я прежде всего подумал, что величайшая слабость человеческая — тешить себя убеждением, будто и другим присущи твои пороки. В этом случае Месьё заблуждался вдвойне, ибо смелость Королевы была такова, что и без крайности, до какой Месьё не хотел ее доводить, она исполнила намерение, которому Месьё хотел помешать; эта же смелость преодолела все препоны, с помощью которых он полагал опрокинуть ее расчеты. Месьё убеждал себя, что, поскольку он не присоединился к принцу де Конде и продолжает вести переговоры, посылая ко двору то Данвиля, то Сомери, он перехитрит Королеву, которая убоится [437]возможности открытого его выступления. Он уверял себя, что, натравливая Парламент против министра, а он это делал гласно, — он внушит двору опасения такого рода, какие способны скорее сдержать, нежели подстрекнуть к действиям. Будучи весьма красноречивым, он в самых живых чертах расписал нам с президентом де Бельевром свой план в библиотеке Люксембургского дворца, нисколько нас, однако, не убедив. Мы приводили ему тысячи доводов, он все их побивал одним-единственным, которого я коснулся выше. «Мы сделали глупость, — твердил он, — позволив Королеве уехать из Парижа. Отныне любой наш шаг будет ошибкой, разумного выхода у нас не осталось, придется изо дня в день применяться к обстоятельствам, а стало быть, должно поступать так, как я говорю». Вот тут-то я и предложил ему создать третью партию, за что меня впоследствии столько укоряли — мысль о ней пришла мне в голову лишь за два дня до этого. Вот каков был мой проект.
Могу сказать по правде и не хвалясь, что с той минуты, как Королева оказалась с армией за стенами Парижа, я уже почти не сомневался в неотвратимости возвращения Кардинала, ибо не верил, что слабодушие Месьё, нелепые выходки Парламента, переговоры, неразлучные с интригами, раздиравшими партию принцев, могут долго противостоять упорству Королевы и могуществу монаршей власти. Полагаю, что не льщу себе, когда говорю, что понял это довольно скоро, ибо чистосердечно признаю, что, уразумев это лишь тогда, когда Король оказался в Пуатье, я прозрел слишком поздно. Я уже сказал вам выше: никто не совершил более роковой ошибки, нежели мы, допустившие отъезд Короля, ошибки, тем более непростительной, что легче легкого было предвидеть, чем она нам грозит; но мы все наперебой спешили совершить этот промах, принадлежащий к числу тех, которые принуждали меня не раз говорить вам: не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры, ибо бывают оплошности столь чудовищные, что люди, наделенные здравым смыслом, не могут впасть в них по своей воле.
Поскольку я увидел, понял и оценил следствия ошибки, о которой идет речь, я стал размышлять, каким образом я со своей стороны мог бы ее исправить, и, перебрав соображения, которые вы прочли на предыдущих страницах, нашел всего два возможных выхода — о первом из них я говорил вам выше, он был во вкусе Месьё и ему по плечу, к нему он тотчас склонился сам без всяких уговоров. Выход этот мог удовлетворить и меня, поскольку Месьё, не выступив на стороне принца де Конде и отвлекая двор переговорами, доставлял мне так или иначе возможность выиграть время и дождаться моей кардинальской шапки. Однако избрать этот путь я готов был лишь в том случае, если другого пути не останется, ибо, принимая во внимание, что он мог впоследствии дать выигрыш Кардиналу, он должен был показаться весьма подозрительным лицам, защищающим интересы тех, кого именуют народом. А я вовсе не хотел потерять доверие народа; соображение это вкупе с другими, о коих я уже упоминал, было причиной того, что я отверг образ [438]действий, который выглядел неблаговидно и плоды которого были сомнительны.
Другой выход, который виделся мне, был величественнее, благороднее, возвышеннее, его я и избрал без колебаний. Он состоял в том, чтобы Месьё открыто образовал третью партию, отдельную от партии принца де Конде; в нее вошел бы Париж и значительная часть больших городов королевства, весьма склонных к недовольству — во многих из них у меня были добрые знакомцы. Граф де Фуэнсальданья, полагая, что я сохраняю согласие с двором из одного лишь убеждения в злых умыслах против меня принца де Конде, прислал ко мне дона Антонио де Ла Круска с предложениями, как раз и заронившими во мне первую мысль о проекте 433, о котором я говорю; он предложил мне тайный договор, с тем чтобы снабжать меня деньгами, не обязывая меня, однако, к действиям, из каких можно было бы заключить, что я состою в сношениях с Испанией. Это обстоятельство, а также многие другие, тогда случившиеся, подтолкнули меня предложить Месьё, чтобы он публично объявил в Парламенте, что, увидя решимость Королевы восстановить кардинала Мазарини в звании первого министра, он, со своей стороны, решил воспротивиться этому всеми средствами, какие допускают его рождение и обязательства, публично им на себя взятые; ни осмотрительность, ни честь не позволяют ему ограничиться парламентскими представлениями — Королева вначале отклонит их и под конец презрит, а тем временем Кардинал уже собирает войска, чтобы вторгнуться во Францию и завладеть особой Короля, как он завладел уже умом Королевы; будучи дядей Короля, Месьё почитает долгом своим объявить палатам, что они вправе присоединиться к нему, ибо речь идет лишь о поддержании их собственных постановлений, а также деклараций, изданных по их настоянию; поступок этот будет не только правым, но и мудрым, ибо они понимают, что весь город одобрит начинание, столь необходимое для блага государства; он не хотел, мол, объявить все это палатам столь прямо, пока не предпринял должных мер, дающих ему возможность заверить их в несомненном успехе; Месьё располагает такими-то деньгами, заручился поддержкой таких-то и таких-то укрепленных городов, и так далее; в особенности Парламент должно тронуть, более того — побудить его с радостью ухватиться за счастливую необходимость вместе с герцогом Орлеанским печься о благе государства то, что с этой минуты Месьё публично свяжет себя с ним словом, обязавшись не вступать ни в какие сношения с врагами государства, и ни прямо, ни через посредников не участвовать ни в каких переговорах, кроме тех, которые будут предложены Парламенту при полном собрании всех палат; он вообще, мол, отрекается от всех прошлых и нынешних действий принца де Конде совместно с испанцами; по этой причине, а также потому, что сторонники Принца постоянно продолжают
Месьё оставался тверд в своем решении, оттого ли, что боялся, как уверял, союза больших городов, который и в самом деле мог стать опасным для монархии, оттого ли, что страшился, как бы принц де Конде не объединился с двором против него, хотя я предложил ему не один способ справиться с этой угрозой, оттого ли — и такое объяснение кажется мне самым правдоподобным, — что бремя это было слишком для него тяжело. Оно и впрямь было ему не по силам, — следственно, я напрасно его к этому склонял. Верно и то, что союз городов, при тогдашнем расположении умов, мог завести слишком далеко. Это смущало меня, ибо, правду сказать, я всегда опасался того, что может быть употреблено во зло и в ущерб государству — по этой же самой причине Комартен никогда не поддерживал моего плана. Решиться его предложить, можно сказать, против моего желания и моих правил, заставила меня мысль о том, что, если мы изберем другой путь, нам неизбежно грозит смута и жалкая участь сражающихся андабатов 434.
Последняя беседа, какую я имел об этом деле с Месьё в большой аллее Тюильри, была довольно примечательной и, как показали дальнейшие события, почти пророческой. «Что станется с Вами, Месьё, — спросил я его, — когда принц де Конде примирится с двором или вынужден будет бежать в Испанию? Когда Парламент, обнародуя постановления против Кардинала, объявит преступниками тех, кто воспротивится его возвращению? Когда Вы не сможете, не рискуя честью своей и безопасностью, оставаться ни мазаринистом, ни фрондером?» — «Я сын Короля, — отвечал мне Месьё, — а вы станете кардиналом и останетесь коадъютором». — «Вы будете сыном Короля в Блуа, а я буду кардиналом в Венсеннском замке», — возразил я ему, не задумываясь, точно озаренный ясновидением. Месьё не уступил, несмотря на все мои доводы, и пришлось нам довольствоваться тем, чтобы брести наугад, стараясь продержаться изо дня в день, — так Патрю отозвался о наших действиях. Я опишу вам их подробнее, после того как расскажу о весьма досадном приключении, жертвой которого я стал.
Барте, который, как я уже говорил, явился в Париж вести переговоры с герцогом Буйонским, с его братом и со мною, имел также приказ Королевы увидеть герцогиню де Шеврёз и пытаться уговорить ее служить ей еще усердней, нежели до сих пор. Он нашел герцогиню в расположении, весьма благоприятном для его посольства. Лег был осыпан милостями двора, да к тому же отличался самым переменчивым нравом. Мадемуазель де Шеврёз уже не раз говорила мне, что он каждый день твердит ее матери: пора, мол, кончать с заговорами, все уже слишком смешалось и мы более не ведаем, к чему идем. Барте, человек живой, проницательный [440]и дерзкий, заметив эту слабость, ловко ею воспользовался; он грозил, сулил и наконец вырвал у герцогини де Шеврёз слово, что она не станет противиться возвращению Кардинала и, если не сумеет склонить к тому же и меня, употребит все старания, чтобы Нуармутье, начальствующий крепостями Шарлевиль и Монт-Олимп, перестал меня поддерживать, хотя этими своими должностями он обязан был мне. Нуармутье поддался на уговоры, соблазненный тем, что Королева посулила ему устами герцогини; когда Кардинал со своей армией перешел границу, и я убеждал Нуармутье служить Месьё, он объявил мне, что служит Королю; если бы, мол, дело касалось до меня лично, он пренебрег бы всеми прочими соображениями, но в нынешних обстоятельствах речь идет о распре Месьё с двором и он не может не исполнить свой долг. Надо ли вам говорить, как оскорбил меня его поступок; я был взбешен настолько, что, продолжая ежедневно бывать у мадемуазель де Шеврёз, которая в этом случае открыто пошла против матери, я не раскланивался ни с Нуармутье, ни с Легом и почти не разговаривал с г-жой де Шеврёз. Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.
На Святого Мартина 1651 года Парламент открыл свои заседания и отрядил господ Дужа и Барона к герцогу Орлеанскому, находившемуся в Лимуре, чтобы просить Месьё пожаловать в палату по случаю присланной магистратам от короны королевской декларации от 8 октября, которою принц де Конде объявлялся виновным в оскорблении Величества.
Месьё прибыл в Парламент 20 ноября; Первый президент, изложив весьма патетическим тоном события в Гиени, в заключение своей речи предложил зарегистрировать декларацию, дабы непременно исполнить столь справедливую монаршую волю — именно так он выразился. Месьё, который, как вы знаете, уже принял другой план, возразил Первому президенту, что спешить не следует; надо повременить и постараться кончить дело миром; он-де употребит для этого всю свою власть; г-н Данвиль уже на пути к нему с известиями от двора, и его удивляет торопливость, с какой желают зарегистрировать декларацию против принца крови, когда следовало бы все внимание устремить на кардинала Мазарини, который готов вторгнуться в королевство с оружием в руках.
Не стану напрасно докучать вам подробностями того, что произошло в ассамблеях палат, открывшихся, как я уже упомянул, 20 ноября, ибо в заседаниях 23, 24 и 28 ноября, а также 1 и 2 декабря, Первый президент, правду сказать, только и требовал именем Короля как можно скорее зарегистрировать декларацию, а Месьё приводил различные доводы, чтобы убедить палаты не торопиться. Он то говорил, что ожидает гонца, которого послал ко двору для переговоров; то утверждал, что оттуда вот-вот возвратится г-н Данвиль с распоряжениями миротворными; то настаивал на строжайшем соблюдении формальностей, необходимых, когда речь идет об осуждении принца крови; то утверждал, что прежде всего следует взять меры предосторожности против возвращения Кардинала; то представлял письма принца де Конде, обращенные к Королю и к самому [441]Парламенту, в которых тот требовал, чтобы ему дали возможность оправдаться. Видя, что Парламент не желает допустить даже оглашения писем, потому что они писаны рукой Принца, поднявшего меч на своего Государя, и по той же причине большая часть судейских склонна зарегистрировать декларацию, Месьё отступился; 4 декабря он послал в Парламент г-на де Шуази, чтобы просить палаты обсудить вопрос о декларации, не дожидаясь его, ибо он решил при сем не присутствовать. Обсуждение началось и, после того как высказано было три или четыре различных мнения, касающихся более формы, нежели существа декларации, сто двадцатью голосами постановлено было огласить, обнародовать и зарегистрировать ее, дабы она вступила в законную силу.