Мемуары
Шрифт:
Президенты Ле Байёль и де Новион решительно объявили, что постановления Большой палаты и Палаты по уголовным делам, вызвавшие нарекания Месьё, совершенно законны, ибо голосовали за них члены корпорации в должном составе. Довод этот, не имеющий, как вы понимаете сами, никакого отношения к предмету, удовлетворил, однако, большую часть старцев, погрязших или, лучше сказать, закостеневших в крючкотворстве. Молодежь, подогретая Месьё, возроптала и принудила Ле Байёля предложить обсудить вопрос. Однако генеральный адвокат Талон хитроумно уклонился от объяснений насчет двух постановлений Большой палаты и Палаты по уголовным делам, отвлекши присутствующих весьма понравившейся им гневной речью против епископа Авраншского, ненавистного всем подлой своей жизнью и рабской приверженностью Кардиналу. Придравшись к случаю, Талон осмеял епископов, злоупотребляющих правом отлучаться из своей епархии, против коего права и впрямь добился свирепого приговора; в заключение он предложил запретить мэрам и городским эшевенам, а также комендантам крепостей пропускать испанские войска, ведомые герцогом Немурским. [454]
Тут-то Месьё и исполнил свое решение, о котором я говорил вам прежде, зайдя даже несколько далее, чем предполагал. Он объявил, что войска эти вовсе не испанские, и он сам платит им жалованье.
Она, однако, не состоялась, ибо наутро Месьё прислал сказать, что из-за колики не сможет на ней присутствовать. А вот в чем была истинная причина этой отсрочки.
Последние выходки Парламента привели Месьё в замешательство неописанное; в течение двух дней он, по-моему, раз сто повторил мне: «Ужасно попасть в положение, при котором, как ни поступи, все плохо. Я никогда себе этого не представлял. Но теперь чувствую, теперь понимаю». Волнение его, которое, подобно горячке, знало свои приливы и отливы, с особенной силой охватило его в тот день, когда он приказал или, точнее, позволил герцогу де Бофору двинуть свои войска; я стал успокаивать его, ибо, на мой взгляд, после всего того, что он наговорил в Парламенте и в других местах против Мазарини, его приказ войскам выступить против Кардинала не мог настолько усилить злобу на него двора, чтобы ему следовало бояться этого шага; и тогда Месьё произнес следующие памятные слова, над которыми я сотни раз размышлял впоследствии: «Родись вы сыном французского Короля, инфантом испанским, королем венгерским или принцем Уэльским, вы рассуждали бы иначе. Знайте же, что мы, властители, ни во что не ставим слова, но никогда не забываем поступков. Завтра в полдень Королева и не вспомнит обо всех моих гневных речах против Кардинала, если завтра утром я соглашусь смириться с его возвращением. Но если мои войска произведут хоть один выстрел, она не простит мне этого, как бы я ни старался, и через две тысячи лет».
Из этой речи я вывел заключение общее, что Месьё убежден, будто в некоторых отношениях все государи на земле одним миром мазаны, и частное, — что ненависть его к Кардиналу не столь велика, чтобы он отрезал себе путь к примирению, в случае если у него будет в нем нужда. Однако четверть часа спустя после этой поучительной тирады он показался мне куда более далеким от миролюбивых помыслов, нежели ранее; когда в библиотеку, где мы с ним находились вдвоем, явился Данвиль и стал настойчиво склонять его именем Королевы дать обещание не поддерживать своими войсками приближающиеся войска герцога Немурского, Месьё остался тверд в своем решении и даже говорил об этом весьма умно и с тем чувством, какое сыну французского Короля, вынужденному обстоятельствами к действиям подобного рода, можно и должно сохранять в подобном несчастье. Вот краткое изложение его речи.
Он понимает, говорил Месьё, что взял на себя в этом случае роль самую неблагодарную, ибо она не принесет ему выгод, напротив, она уже сейчас лишает его покоя и удовлетворения; его довольно знают, чтобы не заподозрить, будто действия его продиктованы честолюбием; не припишут их также и ненависти, ибо всем известно, что он не способен питать ее [455]ни к кому; взять на себя эту роль толкнула его лишь необходимость, ибо нельзя было допустить, чтобы монархия погибла в руках министра, не способного управлять страной и в котором видят изверга человеческого рода; Месьё поддержал его во время первой войны с Парижем 452, заглушив голос собственной совести и сообразуясь с одними только желаниями Королевы; по той же причине, хотя и опять против своей совести, он защищал его, пока продолжались волнения в Гиени; но поведение Кардинала в первом случае, и то, как во втором случае он пожелал использовать выгоды, доставленные ему действиями Месьё, обратив эти выгоды против самого же Месьё, принудили его, герцога Орлеанского, позаботиться о собственной безопасности; ему стыдно признаться, что Всевышний избрал этот повод своим орудием, дабы толкнуть его, Месьё, на стезю, вступить на которую его давно уже призывал долг; он вступил на эту стезю не как мятежник, который, засев на окраине королевства, призывает туда чужеземцев; он, Месьё, действовал всегда лишь в согласии с парламентами, а они, как никто другой, хлопочут о сбережении государства; Господь благословил его намерения, хотя бы уже потому, что попустил сбросить злосчастного министра, не прибегая к мечу и кровопролитию; Король, вняв мольбам и слезам своих подданных, оказал им эту милость, необходимую для укрепления трона еще более, нежели для ублаготворения народа; все сословия королевства без изъятия свидетельствовали по этому случаю свою радость парламентскими актами, изъявлениями благодарности, фейерверками и народными празднествами; казалось, в королевской семье вот-вот воцарится согласие, которое в мгновение ока возместило бы потери, причиненные врагами, извлекшими выгоду из распрей в ней, однако злой гений Франции 453подстрекнул предателя вновь посеять всеместную смуту, причем смуту опаснейшую из всех, ибо даже те, чьи помыслы лишены всякой корысти, совершенно бессильны ее утишить; до сих пор, если в государстве случались беспорядки, почти всегда оставалась надежда, что им можно положить конец, попытавшись ублаготворить тех, кто затеял их, движимый честолюбием; таким образом, всегда или, во всяком случае, чаще всего то, что было причиной болезни, становилось лекарством от нее; но нынешний тяжелый недуг другого свойства, ибо вызван потрясением всего тела; отдельные его части сами себе оказать помощь не способны; единственное средство лечения — это извергнуть наружу яд, поразивший весь организм; парламенты зашли уже так далеко, что, вздумай он, герцог Орлеанский, и принц де Конде отступиться, они не сумели бы увлечь их за собой; однако собственная безопасность его, герцога Орлеанского, и принца де Конде требует от них столь энергичных мер, что, если бы парламенты оказались способны изменить свое мнение, они выступили бы против парламентов.
«Ужели вы советуете мне, Брион, — говорил Месьё (он чаще всего называл герцога Данвиля именем, которое тот носил, когда был его главным конюшим), — ужели вы советуете мне после всего, что было, положиться на слово Мазарини? Ужели вы дадите такой совет принцу де [456]Конде? Но даже если поверить, что мы можем на него положиться, ужели, по-вашему, Королева не должна без колебаний согласиться на то, чего вместе с нами просит у нее вся Франция, да что я — вся Европа? Никто не страдает более меня от сознания бедствий, в какие ввергнуто королевство. Я не могу без содрогания видеть испанские знамена и думать, что они вот-вот соединятся
Вот что сказал Данвилю Месьё в порыве красноречия, присущего ему всегда, когда он говорил не готовясь.
Он, наверное, не ограничился бы этими словами, но пришли доложить, что в его покоях дожидается президент де Бельевр. Месьё покинул библиотеку, оставив меня наедине с Данвилем, который с жаром, достойным здравомыслия рода Вентадуров, взялся теперь уже за меня, стараясь втолковать мне, что, памятуя о ненависти ко мне принца де Конде и об обещаниях, данных мной Королеве, я должен помешать Месьё присоединить свои войска к войскам герцога Немурского. Вот что я ответил ему на это или, точнее, вот что он записал под мою диктовку на своих дощечках 456, чтобы прочитать потом Королеве и Кардиналу:
«Я обещал не идти на соглашение с Принцем и объяснил, что не могу покинуть службу у Месьё, а стало быть, не могу не служить ему во всем, что он предпримет, дабы помешать возвращению г-на кардинала Мазарини. Вот что я сказал Королеве в присутствии Месьё, вот что я сказал Месьё в присутствии Королевы и вот чего я свято держусь. Граф де Фиеск каждый день заверяет герцога де Бриссака, что принц де Конде готов принять любые мои условия — я выслушиваю его слова с надлежащим почтением, не давая, однако, никакого на них ответа. Месьё приказывает [457]мне посоветовать ему, как лучше поступить, притом, что он решил никогда не соглашаться на возвращение Кардинала, — я полагаю, совесть моя и честь обязывают меня ответить, что перевес бесспорно окажется на стороне Кардинала, если Месьё не соберет военные силы, достаточные, чтобы противостоять силам Кардинала и отвлечь те из них, которыми он теснит принца де Конде. Словом, я прошу вас передать Королеве, что я исполняю лишь то, о чем всегда ее предупреждал; она, без сомнения, помнит, как я неоднократно ей повторял: нет другого человека, который более меня сокрушался бы из-за несчастных обстоятельств, не только дозволяющих, но и повелевающих подданному говорить в таком тоне со своей. Государыней».
Тут я пересказал Данвилю то, что было мною говорено в беседах с Королевой. Он расчувствовался, ибо и впрямь был душою предан интересам Короля; в особенности тронули его мои старания втолковать Королеве, что стоит ей пожелать, и она сможет полновластно диктовать всем нам, и прежде всего мне, свою волю, и потому из расположения ко мне он стал гораздо откровеннее, чем прежде. «Этот негодяй, — сказал он, имея в виду Мазарини, — погубит все. Подумайте о себе, ибо он помышляет об одном — как бы помешать вам стать кардиналом. Сказать вам более я не имею права». Вы вскоре увидите, что я был осведомлен об этом лучше, нежели тот, кто меня остерегал.
В эту минуту в библиотеку, опираясь на руку президента де Бельевра, вошел Месьё. Данвилю он приказал, чтобы тот шел к Мадам, которая за ним посылала. А сам сел и объявил мне: «Я только что повторил президенту то, что в вашем присутствии говорил Данвилю. Но я должен признаться вам обоим в том, о чем при нем умолчал. Я совершенно растерян, ибо то, что я представил Данвилю как необходимость, хотя и в самом деле необходимо, однако весьма дурно, а в такое положение, по-моему, не попадал еще никто, кроме нас. Я размышлял над этим всю ночь, я воскресил в памяти историю Лиги, заговор гугенотов, мятеж принца Оранского 457, но ни в одном из этих дел не мог найти трудностей, равных тем, какие я встречаю на своем пути каждый час, да что я — каждый миг». Тут он припомнил и подробно перечислил все, о чем вы уже читали на страницах этого сочинения, а я в ответ изложил ему свои мысли, которые вам также уже известны. Но поскольку трудно управлять ходом разговора, предмет которого сама неопределенность, Месьё, вместо того чтобы отвечать мне, отвечал самому себе, а тот, кто отвечает самому себе, обыкновенно этого не замечает и переливает из пустого в порожнее. Вот почему я уговорил Его Королевское Высочество позволить мне изложить на бумаге мое мнение о положении дел, испросив для этого не более часа. Сказать правду, я был не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы президент де Бельевр на всякий случай повторил ему то, что я сам твердил ему каждый раз, когда представлялась такая возможность. Месьё поймал меня на слове, вышел в галерею, где толпилось множество людей, а я, сев за стол в библиотеке, составил [458]записку, которую вы сейчас прочитаете и оригинал которой у меня сохранился 458:
«Я полагаю, что сейчас не время обсуждать то, как Ваше Королевское Высочество могли или должны были поступать до сих пор; я вообще уверен, что в делах важных вредно пережевывать прошлое (это был один из самых больших пороков Месьё), кроме тех случаев, когда нужно что-либо запомнить, да и тут к прошлому должно возвращаться лишь в той мере, в какой это может быть полезным в будущем. Пред Месьё четыре выхода: примириться с Королевой, а стало быть, с кардиналом Мазарини; войти в тесный союз с Принцем; создать в королевстве третью партию; и, наконец, оставаться в том же положении, что и ныне, то есть пытаться угодить и нашим и вашим: Королеве, не ссорясь при этом с Парламентом, который, фрондируя против Кардинала, действует с большой осторожностью в отношении королевской власти и по два раза на дню ставит палки в колеса принцу де Конде; принцу де Конде, присоединив свои войска к войскам герцога Немурского; Парламенту, произнося речи против Мазарини, но не используя, однако, власть, какую дает Месьё его рождение и любовь к нему парижан, чтобы заставить эту корпорацию пойти далее, нежели она сама того хочет.