Мемуары
Шрифт:
И прогулка, и оплаченные адвокатом угощения были превосходны, и день прошел быстро. Я старался выглядеть как можно беззаботнее, все мое внимание было обращено на донну Цецилию, с донной Лукрецией я лишь обменялся несколькими словами на ходу, а с адвокатом вообще не разговаривал: мне казалось, он должен был понять, что он ошибся на мой счет.
При отъезде адвокат отобрал у меня донну Цецилию и повел к своему экипажу, где уже сидели Анжелика с доном Франческо. Стараясь не выказать свою радость, я предложил руку донне Лукреции, произнеся при этом самые общие учтивости. Адвокат же смеялся от всего сердца, как будто вполне уверясь, что он изрядно подшутил надо мною. Ах, сколько бы нежных слов произнесли мы,
— Что случилось? — спросил я. — Мы приехали…
Дома я бросился в постель, но заснуть не мог. Во мне пылал огонь, погасить который мне помешало слишком короткое расстояние между Тестаччо и Римом.
…Я проснулся поздно, как раз к тому времени, когда нужно было идти брать уроки французского. У моего учителя была дочь по имени Барбара. Первое время она присутствовала на уроках и даже иногда делала очень точные замечания. Молодой человек, который брал уроки вместе со мной, влюбился в нее, и она отвечала взаимностью. Он нравился мне прежде всего своей скромностью: он скрывал свою любовь, на все мои расспросы на эту щекотливую тему он всегда отмалчивался.
…Однажды выходя после мессы, я заметил его. Подойдя к нему с упреком в долгом отсутствии, я заметил на глазах его слезы. Я спросил о причине. Он сказал, что его терзает такое горе, что он окончательно потерял голову. Не желая быть назойливым, я собрался покинуть его, он меня удержал. Тогда я сказал, что он может не числить меня в своих друзьях, если немедленно не откроет мне своего сердца. И вот что он рассказал:
«Вот уже шесть месяцев, как я люблю Барбару, и три месяца назад она дала мне неопровержимые доказательства своей любви. На прошлой неделе нас, преданных служанкой, отец Барбары застал в самом деликатном положении. Он вышел из комнаты, не произнеся ни слова, я и решил кинуться за ним, чтобы упасть к его ногам. Но как только я явился к нему, он схватил меня и потащил к дверям, говоря, чтоб я никогда больше не смел появляться в его доме. Я не могу просить ее руки — у меня есть женатый брат, а мой отец беден. Ни у меня, ни у моей возлюбленной нет никаких средств. Я все рассказал вам, ради Бога, скажите мне, в каком она состоянии? Она, я знаю, так же несчастна, как и я. И я не могу передать ей письмо, ее не выпускают из дому даже в церковь. Что же мне делать?»
Я мог ему только посочувствовать, так как, по чести, я не мог оказаться замешанным в это дело. Я сказал, что уже дней пять как я не видел его возлюбленную и ничего не могу сообщить ему о ней. Не имея никаких средств утешения, я дал ему совет, какой всегда дают пошляки в подобных случаях: постараться забыть ее.
Мы разговаривали, прохаживаясь по набережной Рипетта, и я, заметив, какой взгляд вперил он в мутные воды Тибра, испугался за него: отчаянье могло толкнуть его на роковой поступок. Чтобы его успокоить, мне пришлось сказать, что я постараюсь разузнать новости о его возлюбленной и ее отце и сообщить ему. Он, несколько успокоившись после моего обещания, просил меня не забывать о нем.
Несмотря на огонь, зажженный во мне прогулкой в Тестаччо, я вытерпел четыре дня, не видя моей дорогой Лукреции. Совесть моя страшилась и кротости отца Джорджи, но еще более опасался я, что он откажется давать мне советы. И все же я не выдержал: на пятый день я оказался в доме моей возлюбленной. Я застал ее одну и очень опечаленной, — Ах, — сказала она, едва меня завидев, — ужели вы не могли найти минуту, чтоб повидаться со мной?
— Нежный друг мой, сейчас не время сердиться
— О да, друг мой, конечно! Так и сделайте, я уверена, вам не откажут.
Через четверть часа все семейство оказалось в сборе, и я обнародовал свое приглашение: в следующее воскресенье отправиться в Фраскати. Это был как раз день Святой Урсулы, праздник самой младшей сестры Лукреции. Я пригласил и донну Цецилию и ее сына, молоденького аббата. Приглашение мое было принято, и мы условились, что ровно в семь часов у их дверей будет ждать фаэтон, а я сам прибуду в то же время в двухместной коляске.
Вечером, на собрании у Его Преосвященства, где я теперь бывал регулярно, хотя никто из особ высшего класса еще ни разу не обращался ко мне ни с единым словом, кардинал сделал мне знак приблизиться. Он беседовал с очаровательной маркизой Г., той самой, которая так понравилась мне при моем первом появлении на вечере кардинала, о чем ее известил несносный Гама.
— Маркиза спрашивает, — сказал кардинал, — каковы ваши успехи во французском? Она сама знает этот язык, как родной.
Я отвечал, что занимаюсь много и многому научился, но не решаюсь пока еще на попытку начать разговаривать.
— Надо решиться, — сказала маркиза. — Только без всяких претензий, и вы будете защищены от критики.
В моем сознании мелькнуло другое значение слова «решиться», о котором маркиза, вероятно, забыла. Я покраснел, и она, заметив это, поняла мою оплошность. Разговор увял, и я смог удалиться.
Назавтра в семь часов я был у донны Цецилии. Нанятый мной фаэтон стоял у дверей, так же как и предназначавшаяся для меня двухместная коляска. На этот раз я нанял элегантное «визави». Донья Цецилия пришла в восторг от мягких и покойных рессор*. «Это мой экипаж на обратном пути», — объявила донна Лукреция, и я отвесил ей глубокий поклон, как бы ловя ее на слове. Чтобы не возбуждать подозрений, она никак не ответила на мой поклон. Предвкушение близкого счастья еще более увеличило мою прирожденную веселость. В Фраскати, распорядившись приготовить обед, мы отправились прогуляться до Виллы Людовизи и условились на случай, если разбредемся, встретиться в гостинице. Достойная вдова оперлась на руку своего зятя, Анжелика поступила таким же образом с женихом, Лукреция осталась моей счастливой добычей. Урсула с братом убежали от нас, и через четверть часа моя прелестная возлюбленная оказалась со мною наедине.
— Понял ли ты, — сказала она, — с каким милым простодушием я обеспечила на обратный путь два часа наедине? И вдруг мы вдвоем гораздо раньше! Как хитроумна любовь!
— Да, моя прелесть, зачем любви пользоваться нашим умом, когда у нее есть свой! Я тебя обожаю. Я провел так много дней без тебя лишь для того, чтобы полнее были радости этого дня.
— Я об этом не думала. Это все ты устроил. Как много ты умеешь для своих лет!
— Еще месяц назад я был совсем несведущ. Ты первая женщина, которая посвятила меня в истинные таинства любви. Что я буду делать, когда ты уедешь! Ведь во всей Италии не найти второй такой женщины.
— Как! Я твоя первая любовь? Бедняжка, ты не вылечишься от этого. Если б я была твоей! Ты тоже моя первая любовь, первая и последняя. Счастлива та, которую ты полюбишь после меня. Нет, нет, я не ревную, но я хотела бы знать, что ее сердце будет таким же, как и мое.
Наступила минута покоя. Я любовался самым пленительным беспорядком, в каком она пребывала, как вдруг мысль, что нас могут застигнуть, встревожила меня. Я сказал ей об этом.
— Не бойся, мои друг, — успокоила она меня. — Мы под защитой добрых гениев.