Мемуары
Шрифт:
— Но там же любовь ничего не спрашивала! — воскликнул кардинал.
— Подождите, — сказала маркиза. — Надо понять мысль автора. — Она прочитала сонет несколько раз и нашла упреки Силезии в адрес Амура совершенно справедливыми. Потом она объяснила мою мысль кардиналу, втолковав ему, почему Силезия была оскорблена тем, что ее победителем был именно король Пруссии*.
— А-а, — воскликнул развеселившийся кардинал. — Ведь Силезия женщина… а король-то прусский… О-о, какая блестящая мысль!
И кардинал принялся хохотать во все горло.
— Надо переписать этот сонет, — сказал он, отдышавшись. — Мне непременно надо его иметь.
— Я
Я приготовился было переписывать, но в этот момент кардинал снова закричал:
— Маркиза, это удивительно. Он написал все это вашими же рифмами! Вы заметили?
Прекрасная маркиза бросила на меня столь выразительный взгляд, что он завершил мое порабощение. Я понял ее желание, чтобы я стал своим у кардинала, так же как своей была она в этом доме, и что мы с ней, так сказать, в доле. Я осознал себя всецело в ее власти.
Закончив под диктовку этой обворожительной женщины переписывать сонет, я приготовился уходить, но кардинал, восхищенный всем происшедшим, сообщил мне, что ждет меня и завтра к обеду.
Трудная задача стояла передо мной: мне предстояло с< здать десять стансов весьма своеобразного рода; я должен был вольтижировать меж двух седел и призвать на помощь всю свою ловкость. Надо было постараться, чтобы маркизе не пришлось выглядеть притворщицей, принимая кардинала за автора, и в то же время она должна была догадаться, что стансы написаны мною и быть уверенной, что мне известно об ее догадливости. Я должен был проявить достаточно осторожности, чтобы она не заподозрила меня в нескромных надеждах, несмотря на весь жар страсти, пробивающийся сквозь тонкий покров поэзии. Что касается кардинала, я понимал, что чем больше красот он найдет в стихах, тем охотнее согласится считать их своими. Дело, стало быть, шло о необходимости ясной простоты, самой трудной вещи в поэзии; двусмысленные же туманности сойдут для моего нового Мидаса за возвышенную риторику. Но хотя мне и было важно понравиться ему, Преосвященный был всего лишь побочным элементом, главным была прекрасная маркиза.
Если маркиза в своих стансах представила величественный список всех достоинств кардинала как нравственных, так и физических, я не должен был пренебречь подобным же ответным перечислением, тем более что мне было легче это сделать. Словом, овладев темой, я дал волю своему воображению и закончил стансы двумя прекрасными стихами из Ариосто:
Но ангельской красе, рожденной Божьим словом, Не спрятаться ни под каким покровом.
Очень довольный своим изделием, явился я назавтра знакомить с ним Преосвященного. Я сказал ему, что вряд ли он захочет считаться автором столь заурядного сочинения/Он прочитал, потом перечитал, и довольно дурно, вслух и заключил, что действительно в стансах не так уж много дельного, но это именно то, что требовалось. За две последних строчки он поблагодарил меня… особо и, словно в утешение, сказал, что, переписывая стансы, он подпортит для полноты иллюзии несколько стихов.
Как и накануне, мы великолепно пообедали, и я поспешил уйти, чтобы дать ему возможность приготовить копию к приходу своей дамы.
На следующий вечер, встретив ее у дверей нашего дворца и подав руку, чтобы помочь выйти из кареты, я услышал такие слова:
— Если в Риме узнают о моих и ваших стансах, можете быть уверены, что вы нажили во мне врага.
— Простите, мадам, я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Я ждал этого ответа, — ответила
Я проводил ее до дверей залы и, удрученный ее неподдельным гневом, отправился к себе.
«Мои стансы, — размышлял я, — оказались чересчур пылки и задели ее репутацию. Ее гордость тоже задета, она увидела меня стоящим слишком близко к тайнам ее любовной связи. И все-таки я уверен, что ее опасения моей нескромности всего лишь предлог, чтобы не оказать мне милость. Она не оценила моей сдержанности! Что бы она делала, если б я изобразил ее в одежде золотого века, без всяких покровов, которые набрасывает стыдливость на ее пол!» Досадуя на себя за скромность, я разделся и лег в постель. Не успел я задремать, как в мою дверь постучали. Я открыл, вошел аббат Гама.
— Милый мой, — сказал он, — кардинал просит вас спуститься. Вас хотят видеть маркиза Г. и кардинал С. К.
— Мне жаль, но я никак не могу. Скажите им, что я нездоров и уже в постели.
Аббат ушел и более не возвращался, очевидно, точно передав мои слова. Ночь прошла спокойно, а утром, я еще не успел одеться, как мне доставили записку от кардинала С. К. Он звал меня к обеду, сообщал, что был вынужден сделать себе кровопускание и что ему надо говорить со мной. В конце он снова повторил приглашение, добавив, что ждет меня, невзирая на мою болезнь.
Экая настойчивость! Но судя по всему, ничего плохого эта записка мне не предвещала. Я пошел к мессе, надеясь быть замеченным кардиналом Аквавивой. Так и случилось: после службы монсеньер дал мне знак подойти к нему.
— Вы в самом деле больны?
— Нет, монсеньер, я просто очень хотел спать.
— Это меня радует, но вы напрасно пренебрегли приглашением, вас любят. Кардиналу пришлось пустить кровь.
— Я это знаю, монсеньер. Он прислал мне записку с этим известием и приглашением к обеду. Если Ваше Преосвященство разрешит мне…
— Весьма охотно. Но это забавно! Я не думал, что он нуждается в третьем.
— Там будет кто-то третий?
— Я ничего не знаю и даже знать не хочу.
Кардинал отпустил меня. Думаю, все решили, что кардинал говорил со мной о делах государственных.
Я отправился к моему новому Меценату, которого застал в постели.
— Мне прописана диета, — сказал он. — Вам придется обедать одному, но вы ничего не потеряете, мой повар об этом не знает. То, что я хотел сказать вам: боюсь, не оказались бы ваши стансы слишком хорошими, маркиза от них без ума. Если бы вы прочли их мне так, как это сделала она, я никогда не согласился бы принять их.
— Но она считает их написанными Вашим Преосвященством?
— Безусловно.
— Так это главное, монсеньер!
— Да, но что же мне делать, если ей вздумается, чтобы я написал еще?
— Вы ответите ей тем же способом. И днем и ночью вы можете полностью располагать мной и быть уверенным в том, что все это будет в нерушимом секрете.
— Пожалуйста, примите этот маленький подарок. Это гаванский негрилло, присланный мне кардиналом Аквавивой.
Табак был хорош, но оправа была еще лучше. Это была великолепная золотая табакерка. Я принял ее с выражениями глубочайшей и, главное, искренней признательности. Если Его Преосвященство не умел писать стихи, он зато умел дарить, и дарить надлежащим образом. А это умение для большого синьора гораздо важнее. Около полудня, к моему большому удивлению, я увидел прекрасную маркизу, вошедшую к нам в очаровательном дезабилье.