Мемуары
Шрифт:
— Но, может быть, это романы, а романы я не люблю.
— Нет, это книги ученые; если вы полагаете, что вы единственная умная голова здесь, то вы сильно ошибаетесь.
— Хорошо, мы увидим. Вот книга, которую я даю на прочтение умной голове; принесите мне от него взамен другую.
Я дал ему «Rationarium» Пето; через несколько минут он мне принес первый том Вольфа. Весьма довольный этим, я сказал ему, что обойдусь без Маффеи, что весьма его обрадовало. Не столько восхищенный перспективой этого ученого чтения, как случаем попробовать войти в сношения с кем-либо из заключенных, могущих помочь мне в моем проекте бежать, проекте, который начал уже возникать в моей голове, я открыл книгу, как только Лоренцо ушел, и с радостью увидел на одной странице перифраз следующих слов Сенеки: «Calamitosus est animus futuri anxius» (Человек, занимающийся будущим несчастием, очень несчастлив) — перифраз, написанный очень хорошими стихами. Я сейчас же написал несколько стихов в ответ, и вот что я предпринял, чтобы написать их. Я откусил ноготь моего мизинца;
В положении, в котором мы находились, немудрено, что нам пришла в голову одна и та же мысль — мысль отправить друг другу каталог наших крошечных библиотек и воспользоваться для этого переплетом книг: это дело было результатом простого здравого смысла; но я нашел странным рекомендацию осторожности, сделанную на листке. Казалось невозможным, чтоб Лоренцо не открыл книги; в этом случае он бы непременно заметил листок и заставил бы кого-нибудь прочитать написанное: и все бы погибло в самом начале. Это обстоятельство заставило меня предположить, что мой корреспондент был порядочный ветреник.
Прочитав каталог, я написал, кто я, каким образом был арестован, сообщил, что не знаю, в чем меня обвиняют, и высказал надежду, что скоро буду освобожден. В ответ на это Бальби написал мне письмо в шестнадцать страниц. Граф Ас-кино ничего не написал. Вот уже четыре года, как он находился в заключении за то, что был связан с тремя девицами, от которых имел троих детей, окрещенных им под его именем. В первый раз он отделался выговором своего настоятеля, во второй раз ему пригрозили наказанием; в третий — посадили в тюрьму. Настоятель ежедневно посылал ему из монастыря обед. В своем письме он мне говорил, что настоятель и трибунал — тираны, ибо они не имеют никакой власти над его совестью, что будучи уверенным, что трое детей действительно были его собственными детьми, он считал своей обязанностью дать им свое имя. Он заключал, говоря, что не мог не признать публично своих детей, чтобы клевета не заклеймила трех порядочных женщин, от которых он их имел, и что, к тому же, он не мог подавить в себе голоса природы, говорившей ему в пользу этих невинных существ. Он кончил следующими словами: «Нечего бояться, чтобы настоятель совершил подобное же преступление, ибо он чувствует нежность только к своим ученикам».
Этого было достаточно, чтобы я себе составил понятие об этом человеке. Оригинал, чувственный, плохой логик, злой, глупый, неблагоразумный, невежественный — все это находилось в его письме, потому что, сообщив мне, что он был очень несчастлив без графа Аскино, которому было семьдесят лет, он употребил затем целых две страницы, клевеща на него и описывая его недостатки и смешные привычки. Будучи на свободе, я бы не ответил человеку такого характера, но под гтломбами мне приходилось пользоваться всяким. В кармане переплета я нашел карандаш, бумагу, перья, что позволило мне писать сколько угодно.
Он точно так же сообщил мне историю всех заключенных, которые находятся под Пломбами, и тех, которые там находились в течение четырех лет его пребывания там. Он мне сказал, что тот сторож, который тайком покупал ему все, что ему было нужно, и который сообщал ему имена всех заключенных и то, что он знал о них, был Николо; в доказательство он сообщил мне то, что знал о моей дыре. Он мне сказал, что меня перевели в другое помещение, чтобы посадить в мою прежнюю тюрьму патриция Приули, и что Лоренцо употребил два часа на то, чтобы заделать дыру, что он потребовал держать все в секрете от плотника, от слесаря и от всех служителей под угрозой смерти. Еще один день, прибавлял сторож, и Казанова убежал бы очень остроумным образом, а Лоренцо повесили бы, ибо хотя тюремщик и очень был удивлен при виде дыры, но несомненно, что он доставал мне необходимые инструменты для такой трудной работы. «Николо мне сказал, — прибавлял корреспондент, — что Брагадин обещал дать ему тысячу цехинов, если он облегчит вам возможность побега, но Лоренцо, зная это, надеется сам получить награду, ничем не рискуя, выхлопотавши через свою жену ваше освобождение от синьора Диедо. Никто из сторожей не смеет говорить о том, что произошло, из боязни, что Лоренцо, если сумеет оправдаться, прогонит его». Он просил
Я вполне был уверен в его любопытстве, но нисколько в его молчании, тем более, что самая его просьба доказывала, что он самый болтливый из людей. Я находил, однако, что мне необходимо сохранить его, потому что он мне казался способным предпринять все, что я захочу, лишь бы достичь свободы. Я принялся за ответ, но в голову мне закралось подозрение, заставившее меня приостановить посылку того, что я написал. Я вообразил себе, что вся эта переписка есть не более как уловка Лоренцо с целью выведать: кто мне доставил инструмент. Желая удовлетворить его любопытство, не компрометируя себя, я отвечал ему, что сделал отверстие при помощи ножа, имеющегося у меня, и что этот нож я спрятал на подоконнике. Не более как через три дня это ложное признание вполне меня успокоило, потому что Лоренцо и не подумал рассматривать подоконник, что, конечно, он бы сделал, если б мое письмо было перехвачено. К тому же Бальби написал мне, что он знал о существовании ножа, потому что Лоренцо сказал ему, что меня не обыскали, когда привели. Лоренцо не получал на это приказа, и это обстоятельство, может быть, спасло бы его, если б я действительно убежал, потому что он утверждал, что, получая арестованного из рук начальника сбиров, он должен был предполагать, что его обыскали. С своей стороны, мессер-гранде, вероятно, сказал бы, что так как он меня взял с кровати, он был уверен, что у меня не было никакого оружия, и это препирательство, может быть, спасло бы как одного, так и другого. Монах кончил тем, что просил меня прислать ему нож через Николо, которому я мог довериться.
Легкомыслие этого монаха решительно ставило меня в тупик. Я ему отвечал, что не чувствую никакого желания довериться Николо и что мой секрет такого рода, что я не могу доверить его бумаге. Его письма, однако, забавляли меня. В одном из них он сообщал мне причину заключения графа Аскино, несмотря на его беспомощное положение, потому что он был чрезвычайно толст и, вывихнув себе ногу, он почти не был в состоянии двигаться. Монах писал мне, что граф, не будучи богатым, занимался адвокатством в Удинэ и в качестве адвоката защищал крестьян в городском совете против дворянства, которое намеревалось лишить крестьян права голоса в провинциальных собраниях. Требование крестьян волновало общество, и, желая усмирить их правом сильнейшего, дворяне адресовались к государственным инквизиторам, приказавшим графу-адвокату отказаться от защиты крестьян. Граф отвечал, что городской устав уполномочивает его защищать конституцию, и на этом основании не послушался: инквизиторы заключили его, несмотря на конституцию, и вот целых пять лет он вдыхает полезный для здоровья воздух Пломб. У него было, как и у меня, пятьдесят су в день, но кроме того, он сам располагал этими деньгами. Монах, у которого никогда не было ни копейки, очень скверно отзывался о своем товарище, в особенности о его скупости. Он уведомил меня также, что в тюрьме по ту сторону залы находились еще два дворянина Семи Общин, посаженные точно так же за непослушание, что один из них помешался и его держат на привязи; наконец, еще в другой тюрьме содержатся два нотариуса.
Все мои подозрения совершенно рассеялись; вот каким образом я рассуждал.
Я во что бы то ни стало хочу выйти на свободу. Кинжал, имеющийся у меня, превосходен, но пользоваться им я не могу, потому что каждое утро мою тюрьму осматривают, за исключением потолка. Если поэтому я хочу выйти отсюда, то должен выйти через потолок, но для этого мне необходимо проделать в потолке отверстие, а приняться за это мне невозможно снизу, тем более, что это не дело одного дня. Мне необходим был помощник: он может бежать вместе со мною. Выбора у меня не было: я мог рассчитывать только на монаха. Ему было тридцать восемь лет, и хотя он не был богат здравым смыслом, я думал, что любовь к свободе, эта первейшая потребность человека, придаст ему достаточно решимости, чтоб исполнять указания, даваемые мною. Нужно было начать с того, чтобы вполне довериться ему, а затем приискать средство доставить ему инструмент. Оба пункта нелегко было выполнить.
Я начал с того, что спросил его: желает ли он выйти на свободу и расположен ли он предпринять все, чтобы бежать вместе со мною? Он отвечал мне, что его товарищ и он готовы были на все, чтобы освободиться из неволи, но прибавлял, что бесполезно ломать себе голову над невыполнимыми проектами. Он исписал четыре страницы разными глупостями, занимавшими его бедный мозг: несчастный не видел ничего, что давало бы какой-либо шанс на успех. Я ему ответил, что общие трудности нисколько не занимали меня, что, составляя план побега, я останавливался лишь на частных трудностях, а эти последние будут побеждены, и я кончил мое письмо, давая ему честное слово, что он будет свободен, если обещает выполнить буквально все, что я ему предпишу. Он обещал.
Я сообщил ему, что у меня есть кинжал двадцати дюймов Длины, что с помощью этого инструмента он проделает отверстие в потолке своей тюрьмы, чтобы выйти оттуда; затем он проламывает стену, разделяющую нас, через это отверстие проникает ко мне, проламывает потолок и, сделав это, поможет мне выйти через отверстие. «Когда это будет сделано, ваша задача будет кончена, а моя начнется: я освобожу вас и графа Аскино».
Он мне отвечал, что когда он выпустит меня из своей комнаты, то я все-таки останусь в тюрьме и что тогдашнее наше положение будет розниться от настоящего только пространством.