Мендель
Шрифт:
«…Вулканические и нептунические образования еще не достигли своего завершения, и творческие силы Земли все еще находятся в действии. Пока ее огонь горит и атмосфера колеблется, до тех пор история ее творения не завершится».
В этом случае остается предположить, наконец, и такое: мышление Менделя пришлось профессору Кнеру не по душе, ибо молодой монах оказался большим материалистом, чем воинствующий антиклерикал.
Право, биографам было о чем гадать до той поры, пока им был известен только сам факт провала Менделя на экзаменах по биологии и пока дотошный Ильтис еще не отыскал в архивах министерства просвещения упраздненной Австрийской империи педантично «подшитые к делу» подлинники экзаменационных работ одного из многочисленных супплентов,
Увы, супплент Мендель действительно изложил теорию Канта — Лапласа и идеи Лайеля, и тем не менее в своем домашнем сочинении по естественной истории вечный первый ученик все же не был на должной высоте. Как ни были правильны его исходные посылки, вместо того, чтобы четко отвечать на вполне конкретные вопросы о чередовании геологических эпох, он отделывался уклончивыми общими фразами.
Но если можно еще спорить о том, не был ли профессор Кнер слишком резок в своей оценке первой его работы, то второе сочинение — по зоологии, написанное цнаймским супплентом в присутствии экзаменатора, увы, не может вызвать двух мнений.
Воистину неверен и тернист «путь автодидакта» в науке!…
Мендель должен был дать классификацию млекопитающих и указать хозяйственное значение наиболее важных видов.
Он дал эту классификацию. Дал по старому учебнику. Да и ее переврал изрядно — и по недостатку знаний и от растерянности.
Как все дилетанты, он хорошо знал полюбившиеся ему вопросы биологии. Попади перст экзаменатора в другой пункт программы — в ботанические ее разделы, и Менделю, может быть, удалось бы блеснуть, ведь он так прилежно и долго корпел над ботанико-минералогическими коллекциями патера Талера и над ботаническими книгами библиотеки святого Томаша — в том числе над трудом брата Братранека «Эстетика растительного царства»! Но коллекции были «ботанико-минералогические», а не «зоолого-минералогические»… И на экзамене сработала не случайность, а закономерность. Перст Кнера уперся в «белое пятно» — сначала в одно, затем в другое, — и млекопитающие были поделены Менделем на 1) рукокрылых, 2) зверей с лапами, 3) ластоногих, 4) копытных и 5) «когтеногих». В одну группу («зверей с лапами») он свел кенгуру, зайца и бобра. Слон попал в копытные, к «когтеногим» были причислены три вида: собака, волк и кошка. Дало себя знать и церковное воспитание тоже, ибо экзаменуемый каноник не решился зачислить человека, наделенного бессмертной душою, в отряд приматов вкупе с обезьянами. Хотя до выхода известного Дарвинова труда оставалось еще довольно много времени («Происхождение человека» увидело свет в 1871 году), зоологи-классификаторы давно установили родство между всеми «гоминидами». Кощунственное родство!
…Видимо, прежние успехи и бесконечные похвалы вскружили ему голову, а теперь, в панике, охватившей его в предвидении неизбежного, никогда прежде не случавшегося с ним провала, испытуемый утратил и гладкость слога и остатки здравого смысла, ибо написал, что из этих трех видов лишь кошка единственная, бесспорно, имеет хозяйственное значение, «благодаря тому, что она питается мышами» и «ее мягкая красивая шкурка перерабатывается скорняками». Право, в своей рецензии зоолог был даже к нему снисходителен — и в ней есть строки, свидетельствующие о том, что Кнер понимал, где причина ошибок экзаменуемого. Старые учебники, по которым Мендель готовился, были еще тому виной!… О библиотека Цнаймской гимназии! О библиотека Цнаймского ферейна любителей книги!…
И где-то в той рецензии даже проскочило замечание, что если бы кандидат готовился к экзамену по его, Кнера, учебнику, такой накладки могло не получиться. Но две-три снисходительные фразы не меняли смысла оценки.
Решение комиссии прозвучало для Менделя как приговор.
«Кандидат обладает известными познаниями, однако ему недостает воззрений и, в частности, необходимой ясности в знаниях, вследствие чего комиссия вынуждена пока что отказать ему в праве преподавания физики в прогимназии. Однако, имея в виду совершенно очевидную добрую волю кандидата, позволяющую с полным
Полемика, происходившая за закрытыми дверями, нашла в решении свое отражение. У супплента был защитник — Баумгартнер. Мендель вызвал у него симпатии. И рефератом, и тем, что учился в Ольмюце, где профессор когда-то начинал свою карьеру, и тем, что был учеником его ученика патера иранца, — ведь Баумгартнер узнал обо всем этом. И это он настоял на том, чтобы в решение были внесены слова о способностях и доброй воле кандидата, который при надлежащем руководстве, бесспорно, быстро достигнет нужных знаний и потому, в порядке исключения, может быть сызнова допущен к экзаменам через год. И все же это было катастрофой. Полной катастрофой, ибо, получив официальный отзыв о своих знаниях, которые так восхищали его добрейших коллег по цнаймскому учительскому корпусу, Мендель не мог более преподавать естественную историю и физику в гимназии городка, славного добрым вином. На черта были ему латынь, греческий, математика и литература? На черта?!!
А ведь он так надеялся — скажем прямо — навсегда избавиться от перспективы то ли время от времени, то ли регулярно тарабанить требы. Он так мечтал посвятить себя естествознанию! Сколько страсти было им вложено в слова прошения, обращенного той весной к высокой экзаменационной комиссии!…
«Преисполненный благоговения, нижеподписавшийся полагает, что на сем он может закончить краткий обзор истории своей жизни. Полная невзгод юность его рано познакомила с серьезными сторонами бытия, она же научила его и трудиться. И даже когда ему представлялась возможность вкушать плоды жизни, свободной от забот о хлебе насущном, в нем не угасала мечта зарабатывать на жизнь своим трудом. Нижеподписавшийся посчитал бы себя счастливым, если бы он мог соответствовать требованиям достопочтенной экзаменационной комиссии и достиг бы, таким образом, воплощения своей мечты. Если бы это случилось, он, конечно, не пожалел бы ни сил, ни старания, дабы исполнять свой долг самым пунктуальнейшим образом».
Так надеялся, так надеялся!…
Из Вены он поехал не в Цнайм, а в монастырь.
Он не мог заставить себя показаться на глаза коллегам по гимназии, столь обманувшимся в высоком своем мнении о способностях и знаниях «профессора Г. Менделя». Он лишь отправил почтой своим квартирным хозяевам очередную и последнюю плату за жилье, сообщил, что, увы, возвращается в обитель и будет хранить в душе добрые воспоминания и вечную благодарность за заботы. Еще он просил собрать оставленные им вещички и книжки и переслать их в Брюнн с оказией по тому же маршруту, каким он прежде отправлял свое исподнее, когда оно нуждалось в стирке. Фрау Смекаль в нужный час отправила мальчишку-посыльного в гостиницу «У трех петухов», и вещички были водворены в келье.
Он был разбит происшедшим так, что в пору было противу природы и закона божьего руки на себя наложить.
Период с августа 1850 года по апрель 1851 года — сплошное «белое пятно» в его биографии. Болел ли он с расстройства или все-таки был здоров, молился ли, как подобает честному отшельнику с утра до ночи и снова до утра в своей келье и в часовнях, кляня себя — «Меа culpa! Mea culpa!» — за гордыню, за самонадеянность, или, наоборот, смиренно благодарил бога в молитвах за соответствующее вине наказание и за отеческое вразумление, — мы не знаем.
Это могло происходить, если бы он был таков, каким его рисовали Рихтер и ван Лиерде.
Но весьма вероятно, что, без особого благочестия отработав положенное монастырскому нахлебнику число поклонов и молебствий, вместо всего упомянутого прежде все свои свободные минуты он штудировал учебник по естественной истории, вышедший из-под пера профессора Рудольфа Кнера, и разные другие биологические книжки, которых в библиотеке святого Томаша, между прочим, хватало. Известно, кстати, что всю осень после возвращения он проработал в монастырском саду. Садом он занимался с самого поступления в орден. Прежде садом ведал Талер, теперь он.