Менделеев
Шрифт:
— Да как же я с вами разговаривать-то буду? Ведь вы, я чай, ни черта не понимаете? Ну как же я с вами о радии говорить буду? Ну-с, вот вам моя статья: коли поймете, так и слава богу. Одно только скажу, — совсем дружелюбно заговорил вдруг Дмитрий Иванович, — и мой друг Рамзай, портрет которого вот тут стоит, и он тоже увлекается. Вопрос интересный, но темный; говорят много, а знают мало. Ну-с, всё? Что еще? Только скорей. Время-то, время идет!
— Как вам пришла в голову, Дмитрий Иванович, ваша Периодическая система?
— О-о! господи!
Те же стоны, потрясанье головой, вздохи и смех: кх, кх, кх. И, наконец, решительное:
— Да ведь не так, как у вас, батенька! Не пятак за строчку! Не так, как вы! Я над ней, может быть, двадцать лет думал, а вы думаете: пятак за строчку — готово! Не так-с! Ну-с, всё? У меня времени нет. Заняты, письмо пишем…
— Какое письмо?
— О-о-о?
Дмитрий
— Любовное!
Неприятель был побежден и спешил ретироваться, а великодушный победитель пояснил вслед, что письмо пишут такому-то, по такому-то поводу. На другой день, я, конечно же, поспешила купить «Петербургский листок»: интервью длиннейшее! Дмитрий Иванович выведен обаятельно любезным. Отвечая на вопрос о радии, «он откинулся на спинку стула и начал…». Далее шли кавычки и громадная выписка из данной репортеру статьи «Химическое понимание мирового эфира». Потом опять любезность до самого конца с милым доверчивым сообщением, кому в настоящую минуту («тут же сидел его личный секретарь») пишется письмо. Прочла всё Дмитрию Ивановичу. Он благодушно высказался: «А неглупый человек! Догадался, как поступить. Ничего не переврал по крайней мере»».
Кроме портрета Рамзая, со стен кабинета на третьем этаже жилого палатского дома (Дмитрий Иванович лично спланировал свою служебную квартиру и выбрал для нее последний этаж, чтобы сверху не было никакого глума) на посетителя глядело множество других картин и фотографий, сразу давая возможность составить некоторое представление о личности управляющего Главной палатой мер и весов, в том числе о его научных и духовных убеждениях, художественных предпочтениях и даже личных обстоятельствах. Здесь всё имело значение — от расположения картин и снимков до рамок, в которые они были заключены (все как одна они были обработаны и обклеены хозяином кабинета собственноручно). Н. Я. Губкина оставила их описание:
«Изображение Иисуса Христа (старинная гравюра) было помещено Дмитрием Ивановичем выше всех портретов на задней стене кабинета… сзади его стола… Под Спасителем висела большая гравюра на меди: Петр Великий с медальоном внизу Александра И. Направо от этой гравюры помещены: Дидеро, военный гений Суворов, художник Рафаэль и прекрасный портрет карандашом химика Лавуазье, работы… Анны Ивановны Менделеевой. Налево висели: Декарт и Жерар, тоже ее работы, Шекспир, Данте и Глинка. С двух сторон всей этой группы портретов висел рисунок соусом (редкий вид пастели, обладающий наибольшей красящей силой. — М. Б.) под стеклом: сосна Шишкина «На севере диком стоит одиноко…» и итальянский этюд масляными красками Иванова. Над дверью по этой же стене помещены портреты, все работы А. И. Менделеевой: молодого Ньютона, налево от него Галилей, направо: Коперник, Грагам, Мичерлих, Розе, Шеврель и Ньютон позднейшего времени. Направо от двери, на фанерках большого книжного стеклянного шкафа, справа висели портреты ученых Велера, физика Краевича, друга Дмитрия Ивановича по Педагогическому институту, Воскресенского… Слева висели портреты химиков: Фарадея, Вертело и Дюма. Над столом, на высоких полках красного дерева, висели фотографии жены, детей и внучки… На стене против стола слева висели копии… со старинных портретов отца и матери… Под этими портретами висели семейные группы и группа художников-передвижников… Посередине стены помещался портрет А. И. Менделеевой… Над ним портрет ее отца… На этой же стене налево висела большая фотографическая группа профессоров физико-математического факультета периода до нового устава, самой блестящей поры С.-Петербургского университета… Под этой группой висел большой портрет масляными красками работы Ярошенко второго сына Дмитрия Ивановича ребенком пяти лет. Он в белой русской рубашке сидит в большом кресле и весело и задумчиво смотрит большими светлыми глазами».
Есть основания предполагать, что некоторые портреты Надежда Губкина не упомянула. Известно, что после смерти А. М. Бутлерова в 1886 году Менделеев торжественно повесил его портрет на стену, что было актом высочайшей оценки заслуг ушедшего коллеги. Там также находился портрет С. Ю. Витте, который вскоре будет снят со стены рассерженным Дмитрием Ивановичем при обстоятельствах, о которых речь пойдет ниже.
Обстановка менделеевского кабинета была более чем скромной, если не считать огромного количества книг в шкафах, едва дававших возможность разместить между ними всё тот же старый тиковый диван. На столе, заваленном книгами, рукописями и корректурами, насилу находилось место стеклянной чернильнице, коробке для табака и неизменной чашке крепкого до черноты свежезаваренного чая, на один уголок с которой Михайла по утрам ставил тарелку бутербродов с паюсной икрой и семгой на филипповском калаче.
Завтракал Дмитрий Иванович с неизменным аппетитом, завершая трапезу половиной стаканчика малаги, а в течение дня ел мало. Мог еще, не отрываясь от работы, протянуть руку к блюдцу с рисовыми лепешками, которые каждый день пекла для него старая кухарка Екатерина. Рис Менделеев считал целебным злаком. Сахара, конфет и пирожных сам почти никогда не ел, но всегда имел запас сладостей,
В последние годы Менделеев любил прогуливаться по палатскому двору — от ворот к подъезду и обратно. Двигался очень медленно, с частыми остановками, совершенно не обращая внимания на устремленные на него из окон взгляды сотрудников. Зато всех встречных приветствовал ласковой улыбкой, предупредительно раскланивался, а кому-то даже махал рукой. Его глаза, ярко-голубые в молодости, с годами приобрели серый оттенок, но лицо по-прежнему сохраняло правильные черты. Одет он чаще всего был в серое пальто особой, продуманной им формы и того же цвета фуражку, сшитую таким образом, что она закрывала большую часть его огромной головы. Воротника Дмитрий Иванович не поднимал, отчего длинные седые волосы были свободно разбросаны по плечам. Летом он любил посидеть на лавочке, погреться на солнце, посмотреть на игру детей сотрудников. Если случалось забрести к воротам торговцу свежими яблоками, Менделеев тут же зазывал его во двор и покупал детям по яблоку. После прогулки управляющий шел в Палату, где, устроившись, нога на ногу, на диване в канцелярии и беспрерывно крутя папиросы из дорогого табака, без спешки выслушивал сотрудников, давал указания или что-нибудь рассказывал. Потом возвращался работать в кабинет. Ближе к вечеру он вновь выходил побродить по той же дорожке.
Иногда Менделееву хотелось покататься на проходящей мимо конке. Он выходил за ворота, останавливал экипаж и вскарабкивался по винтовой лестнице на самый верх. Доедет до конца и вернется довольный на то же место: «Люблю умные мужицкие речи послушать».
Неспешные прогулки и уютное общение с любимыми сотрудниками не свидетельствовали о снятии им с себя бремени ученых занятий. В труде он всё еще был неутомим. Достаточно сказать, что корректуру некоторых листов (по сути, огромных полотнищ) очередного издания «Основ химии» Менделеев правил до шестнадцати раз, прорабатывая горы литературы, внося сведения обо всех новостях химической науки. Степенные прогулки могли резко смениться периодом напряженной, бессонной работы, поэтому бумага и карандаш были при нем постоянно: «Однажды важнейшая мысль, разрешающая мучивший меня вопрос, пришла мне в голову в «укромном месте», и я записал ее».М. Н. Младенцев вспоминал: «Приходилось бывать у него рано утром, по его зову. Приходишь, а он сидит, согнувшись, спешно пишет; не оборачиваясь, протяжным голосом скажет: «да-а-а… погодите»,а сам, затягиваясь папиросой, скрученной самим, не отрываясь, двигая всей кистью руки, пишет и пишет… но вот папироса ли пришла к концу, или мысль запечатлена уже на бумаге, а может быть, пришедший нарушил течение его мысли, откинувшись, он скажет: «Здравствуйте. А я всю ночь не спал, интересно, очень интересно… сейчас немного сосну, а там снова, очень всё интересно…»Объяснит, зачем звал. «Ну и ладно, довольно, пойду прилягу». Не успеешь от него уйти, как снова Дмитрий Иванович зовет к себе. Приходишь, а Дм. Ив. восклицает: «Нет, не мог спать, где же, надо торопиться… ах, как всё это интересно».И снова сидит и пишет».
К осени 1903 года Менделеев утратил зрение настолько, что уже не мог сам не только читать и писать, но даже расписываться в нужном месте на официальных бумагах. Он не жалуется на свою слепоту, но теперь безропотно и с благодарностью принимает помощь сотрудников, направляющих его руку с пером в нужное место. Домашние и сослуживцы боялись самого страшного — «темной воды», как тогда называли неизлечимую глаукому. Но офтальмолог И. В. Костенич определил болезнь как катаракту, то есть помутнение хрусталика, и взялся провести операцию, которая сама по себе была в те времена в России редкостью, хотя практиковалась довольно давно — вспомним прозрение Ивана Павловича Менделеева в 1837 году. Тяжелая операция была проведена в два этапа. Ход окончательной операции едва не был нарушен Дмитрием Ивановичем, который в самый неподходящий момент рефлекторно схватил хирурга за руку; но всё, слава богу, обошлось, хотя профессор Костенич и его ассистенты выскочили из операционной на грани обморока. Негодные хрусталики были выдавлены — их роль в будущем должны были исполнять очки с очень толстыми стеклами. А пока Менделеев надолго оказался в полной темноте.
В такой период жизни любой, даже не столь нервный и одержимый своими занятиями человек мог потерять самообладание и сделаться тягостной обузой для окружающих. Но Дмитрий Иванович, неожиданно для многих, проявил себя совершенно с другой стороны. Он воспринял случившееся без всяких метаний, с великим спокойствием. Незрячий ученый по-прежнему держал на контроле все палатские дела, заслушивал доклады и давал указания, посещал научные собрания и диктовал докладные записки. А когда ему совсем нечем было себя занять, отдавался своему любимому удовольствию — клеил коробки. Их он делал теперь небольшого размера, используя материал папок и обклеивая их специальной, собственного изобретения, водостойкой холстиной. Для украшения изделия мастер пускал по краям веселый бордюрчик. «Посмотрите, как правильно всё измерено, а ведь я ничего не вижу-с. Я вам нарочно для того показал, чтобы вы видели, что могут сделать одни руки человека, если только он захочет».