Меншиков
Шрифт:
Герцог и сам понимал, что теперь, при Меншикове, ему нечего делать в России, и, получив обещанное за Анной Петровной приданое, он уехал в Голштинию.
Со стороны семнадцатилетней Елизаветы Петровны, думавшей только об увеселениях, забавах, тоже нечего было опасаться вмешательства в государственные дела. Оставался один Верховный Тайный Совет. Но он и при Екатерине неизменно прислушивался к голосу Александра Даниловича, соглашаясь, как правило, с его суждениями по всем важным вопросам.
Авторитет Меншикова был настолько непререкаем, что даже члены царской фамилии искали его покровительства.
«Вашей светлости многие милости всем людям показаны, —
В середине мая особым рескриптом императора Меншикову был присвоен высший воинский чин — генералиссимуса российских войск.
Теперь Александру Даниловичу оставалось только оградить молодого Петра от нежелательного, чужого влияния. И он перевозит мальчика–императора в свой дом на Васильевском острове, окружает надежнейшими людьми, а в конце мая устраивает торжественное обручение его со своей старшей дочерью, шестнадцатилетней Марией.
Вот теперь, став во главе всех сухопутных и морских сил России и подчинив своему влиянию юного императора, теперь, казалось, Александр Данилович мог наконец считать себя в полной безопасности от дворцовых интриг. В самом деле, все как будто бы сделано: враги и даже подозрительные люди удалены, обезврежены, а те, от которых отделаться было нельзя, так или иначе пока что задобрены. В Верховном Тайном Совете постоянно заседают теперь только четверо: Апраксин, Головин, Голицын и Остерман. Из них способнее всех, пожалуй, Андрей Иванович Остерман. Но он пришлый человек, иноземец. Такому не обойтись без сильной руки. А кто может служить ему лучшей опорой, как не светлейший князь генералиссимус Меншиков, доверивший ему к тому же такое важное дело, как воспитание императора?
По восшествии Петра на престол Остерман стал получать по шести тысяч рублей в год жалованья, тогда как, например, канцлер Головкин или, скажем, князь Дмитрий Михайлович Голицын получали по пяти тысяч. И Остерман, казалось, прекрасно понял, как и чем он обязан опекуну, будущему тестю царя. Аккуратнейшим образом он отчитывается перед Александром Даниловичем в каждом своем шаге. «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал, — докладывает он Меншикову, — как за болезнью, так особливо за многодельством, ибо работаю над отправлением завтрашней почты. Сверх того рассуждаю, чтобы не вдруг очень на него [Петра] налегать».
Хуже с родовитою знатью, думал Данилыч. Эти, с тех пор как он перешел на сторону великого князя, особо почтительны, прямо стелются перед ним. А в душе?.. Ох, кипит у них, верно!.. Одно хорошо: легко можно их лбами соткнуть — не дружны между собой… Н–да, этих нужно пока что «ласкать»…
И вот Долгорукие получают вскоре важнейшие должности: князь Алексей Григорьевич Долгорукий назначается гофмейстером при малолетней сестре императора, великой княжне Наталье Алексеевне. Место очень важное, судя по тому влиянию, которое сестра имела на брата; сын его, молодой князь Иван Алексеевич, пострадавший за участие в кружке Девьера, снова приближен ко двору — назначен гофюнкером императора; князь Михаил Владимирович Долгорукий назначен сенатором.
Долгорукие рассыпались перед Меншиковым в благодарностях.
«За высокую Вашу, моего государя, милость, показанную брату моему и ко мне неоплатную, потребному благодарствую, — пишет Александру
И Меншиков склонен был считать такие изъявления чувств вполне искренними.
— В самом деле, — полагал он, — весь род Долгоруких стал снова в почете. Что им еще нужно? Ведь доведись, пришел бы к власти кто-нибудь из Голицыных, так разве сделал бы он такое для Долгоруких?.. Перегрызлись бы они как собаки!..
Но не так думали «обласканные» и приближенные к императору Долгорукие. Фавор Меншикова весьма непрочен, соображали они. Предположим, что кто-то внушил бы Мальчику–императору, что он неограниченный правитель, убедил бы его в этом. Что бы последовало? У Мальчика непременно явилась бы мысль: «А по какому же праву этот выскочка командует мной?» Мальчик неохотно учится, любит погулять, пошалить, но на все это нужно спрашивать разрешения у Александра Даниловича и частенько получать отказ. Почему? Надо показать Петру Алексеевичу, как может весело жить государь: втянуть его в «остренькие» забавы, увлечь верховой ездой, псовой и соколиной охотой. А тем временем — и, конечно, речь должна идти о непродолжительном периоде — надо постараться внушить ему, что распоряжения пирожника, сына конюха, не могут и не должны являться законом. Мало того — надо дать Петру Алексеевичу ясно понять, что распоряжения такого человека, как Меншиков, прямо-таки унижают достоинство императора!
Юный государь сильнее и сильнее привязывается к своему воспитателю Андрею Ивановичу Остерману. «Пусть! — согласно решили все Долгорукие. — Этот немец сам по себе не враг. С ним не только можно поладить, но при его помощи удобнее всего, пожалуй, привести Петра к нужной, необходимой мысли: «А по какому праву Меншиков отказывает мне в удовольствиях? Андрей Иванович — другое дело: он воспитатель, умнейший, ученейший человек, лучше Меншикова знает, что надобно делать, но и он не отказывает».
Вот при такой обработке столкновения между Петром и Данилычем наступят сами собой. И тогда Меншиков очутится в таком страшном положении, в каком он отродясь не бывал. Действительно, при первом императоре у него было два великих защитника — Екатерина и сам Петр. А теперь?.. Кто его теперь защитит?
Меншиков же, точно убаюканный лестью высокородных, изъявлениями «искренней благодарности» и «рабской преданности» их, уверенный в непоколебимости принятых им мер по упрочению своего положения, совершенно не думал о том, чтобы заслужить любовь или хотя бы расположение опекаемого мальчика–императора. Он беспечно «отпустил вожжи», и… их «мягонько» подобрал Андрей Иванович Остерман.
В юном Петре Александр Данилович видел только двенадцатилетнего мальчика, от которого он, как опекун, вправе требовать повиновения. Он настоящим образом понял свои обязанности по отношению к опекаемому — понял, что мальчику надо много и упорно учиться, чтобы стать достойным преемником своего великого деда.
Понимал это и воспитатель молодого царя Остерман. Но хитрый немец еще лучше понимал личные выгоды. Он-то отлично себе представлял, что главное — это приобрести расположение своего питомца, а для этого достаточно выказывать снисходительность, «не налегать» с учением и в случае чего свалить всю вину на Александра Даниловича — де и рад бы послабление сделать, но… опекун…
Совершенно иначе поступал Меншиков. Не потакая стремлению Петра к удовольствиям, он требовал от него отчета в поступках и поведении.