Меншиков
Шрифт:
«Весь народ здесь радостно обвеселился, слыша совершенство такой знаменитой и славной виктории», — ответил Ромодановский Петру.
Виктория была одержана действительно знаменитая, славная. В самом деле, всего четыре года назад под стенами Нарвы были разбиты нестройные, плохо сколоченные полки новобранцев, а теперь, превратившись под руководством своих офицеров в грозную военную силу, русская армия под стенами этой же крепости убедительно показала, как искусно она научилась бить шведов.
Ингерманландия была завоевана полностью. С этой стороны новое детище Петра, его «Парадиз» —
12
С моря тоже требовалось надежное боевое прикрытие — морской флот, и не маленький. Олонецкая верфь далека. Ладога бурлива, по ней не всегда, когда захочешь, проведешь и то, что построено.
А ведь дорого яичко к праздничку… Потом — что одна верфь? Разве можно построить на ней столько судов, сколько требуется для надежной защиты отвоеванного морского простора? Стало быть, надобно строить суда в самом Питере.
Говорят, лесу здесь нет корабельного…
Да здесь гибель лесов! Неужели нельзя отобрать? Край глухой, жизнь давняя, боровая, древнемужицкая. И беда, видно, в том, что толком никто рассказать не умеет, где и что здесь подходит для строительства кораблей. В этом, видно, все дело! «Непременно надо все самому осмотреть. Непременно!..» — твердо решил петербургский генерал–губернатор. Кстати, конец августа был на редкость теплый, сухой. Глубокие колеи проселков, заросших муравой, повиликой, лесными цветами, были еще удобопроезжи. Над полями, лесами, болотинами стояла светлая, легкая синь.
«А потом, — рассуждал сам с собой Александр Данилович, покачиваясь в покойной коляске, — сидения да советы, доклады да приемы в прокуренных комнатах, — этак долго не выдержишь, если вволю не подышишь смоляным лесным воздухом. Забивает кашель, иной раз ночью проснешься мокрый как мышь. Доктор твердит: «Больше свежего воздуха». Да и без доктора… Плохо ли в поле, в лесу!.. Кажется, век бы так вот трусил по нарядным, веселым проселкам».
Ничего не видно ни впереди, ни по сторонам — только бесконечный, суживающийся вдали коридор меж иссиня–зеленых стен, а вверху прозрачное небо с пухлыми, кудрявыми облаками. Не спеша бегут резвые, сытые кони. Играют спицы, навивая на втулки колес пестрые венки из лесных травок, цветов. Коляска задевает какие-то белые и желтые цветики на длинных стеблях, они покорно клонятся под передок и выскальзывают черными, испачканными дегтем.
А леса велики. Отгородились они от людей топкими, ржавыми болотинами, непролазным буреломом–валежником и стоят, веками хранят тайны глубин своих, сокровенные места неведомого, дикого царства.
Кто и родился, и век свой здесь прожил, не знает, что творится в их чащобах глухих, какие вершатся дела на торных звериных тропах, в цепких гарях, на лесных пустошах, в глубоких оврагах, узких лощинах, на крутых косогорах да гривах. Раскинулся богатырь на необъятных просторах царевой земли, немереный, нехоженый.
— Вот тут и продерись сквозь него… А, Нефед? — обращается Меншиков к кучеру, загорелому мужику лет сорока с умными, слегка прищуренными глазами.
— Притонные места, Лександра Данилыч, что и баять, — соглашается тот, покачивая головой.
Нефед рыжевато–рус, бородат, приземист, широк и на редкость силен. Он
— Ну, как жизнь в новом-то городе? — спрашивает Меншиков у него.
Нефед чешет в затылке и безнадежно машет рукой.
— Что? Плохо?
— Совсем никуда, Лександра Данилыч, — поспешно подтверждает Нефед. — Будь при мне семья — другие бы дела. Работать под твоей, Лександра Данилыч, высокой рукой — чего еще надо? И сытно, и обужа–одежа, — глянул на свои сапоги, — справная, крепкая… А вот бобылем жить — хуже нет! Завянешь все одно как лопух на пустыре.
— Да здесь, на новых местах, пока не обжились, и все почти холостыми живут, — возразил Меншиков, улыбаясь. — Ничего, мы тебе, Нефедушка, дай срок, такую здесь чухонку найдем!
— Да ить не обо мне разговор, Лександра Данилыч, я-то что! — Поскреб за ухом, опустил на грудь бороду и таким тоном, точно все обстояло как следует, кроме того, с чем уже ничего не поделаешь, добавил: — А вот семья…
Глубоко вздохнул.
— А вот семья пропадет. Главная вещь, — полуобернулся с козел, — уж очень постановлены строгие наказания за недоимки. А подати тяжкие. Суда правого нету. Вокруг кривда, грабеж, лихоимство…
— Ну, за это государь не милует — головы рубит.
— Ведь всем, Лександра Данилыч, не отрубишь. И то взять: в деревне до Бога высоко, до царя далеко, а самоуправец — вот он, около самого боку.
— Вот мы и стараемся, море воюем, чтобы, значит, торговать со всем светом, богаче чтоб быть, жить сытнее, — подбирал Александр Данилыч слова, чтобы понятнее было. — Чтобы товары у себя не гноить, а везти за море, там продать, а оттуда к себе привезти, чего у нас нет либо мало.
— Да ведь эт-то все для купцов да помещиков.
— А мужик при ком?
— Мужик — он кормилец. Мужик — он сам по себе… Ты-то, Лександра Данилыч, возьми — отколь столько лихих воровских людей? Откеда они? Из деревни. — Одной рукой огладил пышную бороду, другой перебрал вожжи, привязанные к козлам, кашлянул и спокойно продолжал: — Большие тыщи хрестьян ноне и отсель побегли, к пермякам, в глухие места. Потому — задавили поборами, разорили, измордовали вконец. Уж на што наш привычен мужик только до зимнего Николы хлеб чистый ест, а там и с мякиной, и с лебедой, и сосновой корой. А тут и он не стерпел.
— Будем богаче, — пытался разъяснить Меншиков, — так и мужику около нас сытней будет.
— Около богатых-то — да–а, — по–своему понял Нефед. — Ну, только об нас, об таких, что прилепились к богатым, какой разговор! Мы и сыты, мы и пьяны. А вот что народ по деревням, Лександра Данилыч, тот — шабаш! Пропадет.
— Да сделаю, привезут к тебе семью, о чем разговор! А избу срубишь себе, в крайнем случае, скажу — мои солдаты помогут.
Нефед заморгал, заерзал на козлах.
— Спаси тя Христос, Лександра Данилыч! По гроб жизни, кажись…