Меншиков
Шрифт:
По доносу вице–губернатора на Соловьевых и жалобе купцов на Курбатова назначен был розыск. Сенат направил в Архангельск дознавателя майора князя Волконского, с инструкцией: доподлинно разыскать воровство на обе стороны, кто виноват — Курбатов ли, Соловьевы ли.
При розыске выплыли и другие дела. Установлено было, что и сам светлейший через подставных лиц «входил в казенные хлебные подряды». Для расследования этого преступления, связанного уже с «похищением казенного интереса», Петр назначил комиссию под председательством Василия Владимировича Долгорукого.
5
— До гробовой доски, видно, придется мне выжигать эти язвы, — сипло и зло говорил Петр, обращаясь к Долгорукому, тыча пальцем в стопку донесений
Долгорукий переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. «Ляпнешь что-нибудь невпопад, — думал он, — а потом и съедят — либо сам государь, либо грозный Данилыч. Между ними судьей быть… ох–хо–хо!» С его растерянного, пухлого, в ямочках лица не сходила натянутая улыбка, кроткие голубые глаза его виновато моргали. «И дернула же нелегкая государя назначить меня в эту комиссию!»
Мастерски скрывали такие свое неприязненное отношение к реформам Петра и к нему самому как к носителю перемен. Они выполняли, слов нет, все его предписания. Но как выполняли? Из всех щелей, казалось Петру, выпирала при этом упорная, злая борьба между старым и новым, в которой на его стороне было напряженное стремление как возможно быстрее переделать многое на лучший манер, а на их стороне — тщательно скрытое сопротивление его сокровенным стремлениям, этакое скаредное отношение к сохранению старого, этакая упорно–тупая защита отжившего. И дело, что поручалось таким, шло ни шатко ни валко, при несоразмерно великих затратах и денег, и сил, и, особенно, драгоценного времени. Он пробивал каждый шаг к новому, лучшему, стараясь побыстрее это новое укрепить и расширить, а они исподволь, скрытно воротили на такие порядки, при которых им можно бы было и работать спокойно, и жить сытно, вольготно, как живали, бывало, их деды и прадеды.
И вот, сравнивая с такими Данилыча, Петр каждый раз убеждался, что всем генералам да губернаторам его, Алексашу, все-таки приходится до сих пор ставить в пример. «Ловок, крут! — размышлял. — В одном только этом году дал он казне сверх окладных сборов с губернии семьдесят тысяч рублей. У какого губернатора так ладно дело идет? И это еще при том, что Петербург дороговизною, провиантом, харчем и квартирою весьма отягчен, а другие места такой тягости не имеют!..»
Сегодня вот Данилыч докладывал: «Мясники завели бойни на Адмиралтейском острове, бросают всякую нечисть в речку Мью [37] , так что от вони нельзя проехать через нее». Просил указать: бить скотину подальше от жилья за пильными мельницами, а за метание в реку всякой нечисти и сора служителям, жившим в домах хотя и высоких, персон, положить жестокое наказание.
37
Река Мойка.
— Добро! — потирал руки Петр. — Вот это люблю! По–хозяйски!
Указал: за метание в реку нечисти — бить кнутом.
Торговцы костерили Данилыча:
— У него главное — чтобы чисто. А прок?.. На болоте-то!
— В чужих землях, говорят, нагляделся.
— Дело это на виду, чего он нагляделся-то.
— Ну, постой! Так будем говорить: раньше нашего брата он прельщеньем норовил подкупить, а теперь? Торговать на першпективах мешает, разносную торговлю совсем остановил.
— Да оно бы, может, торговать-то с лотков, с рундуков там и не следовало — крику много, суматохи, толкучка, опять же и мусор… А только по немощам-то по нашим как без лотошной торговли?
— Сам с лотка торговал, должен, чай, понимать. Ну и разбойник!
— Разбойник как есть, это что говорить.
— Главная причина — все здесь в руках у него. А в руках ежели у него, все становятся смирные. Мягче пуху Взгляду боятся.
— Из грязи да в князи. Нос вздернул, хвост растопырил… Нет, пущай кто другой под его дудку пляшет.
—
— В Москве-то жили — то ли не жизнь была…
— А ворчали все одно, дураки: и то нехорошо, и это плохо…
— Не от ума — это так.
Не стеснялся Меншиков докладывать Петру и о том, что весь лед на речках, каналах как есть устлан навозом, что скотина гуляет по першпективам, портит дороги, деревья. И это Петр принимал близко к сердцу. «По малым речкам и каналам ходить только пешим, — строго указывал он, — воспретить ездить на санях и верхами, скот без надзора на улицы не выпускать».
«Шаг за шагом порядок наводится. Так и должно, — думал Петр. — Молодец губернатор».
В своих воинских уставах и наставлениях Петр строжайше предписывал — офицерам с солдатами «братства не иметь», не браться, «ибо никакого добра из оного ожидать невозможно». Простота обращения самого Петра к окружающим не вела к такой опасности — к поблажкам, расшатыванию дисциплины. Близость к Петру упрощала обхождение с ним, но никогда она не баловала; наоборот, еще больше обязывала, во много раз увеличивала ответственность приближенного. Никогда и ни за какие таланты, заслуги Петр не ослаблял требований долга; напротив, чем выше ценил он соратников, тем больше и жестче взыскивал с них. Какого же высокого мнения он был о преданности, смекалке и расторопности Меншикова, — «кой, ежели чего в инструкциях и не изображено, а он видит, что возможно наверняка авантаж получить, то, конечно, чинит, — как отзывался он о Данилыче, — и такие случаи не пропускает никак», — как же высоко ценил он в Данилыче эти смелые качества, если прощал ему и большие грехи!
Весть о том, что государь назначил над Меншиковым строгое следствие, мигом облетела весь Петербург. В душах многих вельмож закипела хищная радость.
— Наконец-то!.. Дохапался, быдло! — потирал руки Дмитрий Голицын. — Теперь быть бычку на веревочке! За этакие дела государь не милует никого! А нас, — обращался к Василию Долгорукому, — нас этот Данилыч выставлял как врагов государева дела!..
— Хм! — участливо отзывался Василий Владимирович, хотя отлично знал, что не без огня тут дым, что кому–кому, а Голицыным-то петровские «перемены» — нож острый. Но в лад речи князя Дмитрия он усердно покачивал головой и, хитренько улыбаясь, словно ища у него сострадания, ввертывал: — А мне еще следствие по этому делу вести…
— Потрудись, Василий Владимирович, потрудись, — поощрительно бормотал князь Голицын, думая про себя: «Этот все раскопает… Этот будет, пока можно, настаивать, наступать, а нельзя будет — спрячется, отойдет. И опять, когда можно будет, примется за свое… Этот нас понимает».
Отношения Данилыча к Петру резко переменились, исчез в письмах–донесениях дружеский, шутливый тон. Александр Данилович стал писать к Петру как подданный к государю. Враги Меншикова торжествовали. Следствие шло полным ходом.
К вящему удовольствию Дарьи Михайловны, жизнь в доме светлейшего князя потекла тише, спокойнее. Опустел Ореховый зал, куда обычно стекались каждое утро генералы, вельможи. Александр Данилович вставал, как всегда, в пятом часу, но теперь, вместо того чтобы сразу разговаривать о делах, подолгу гулял в Верхнем саду. При столе гостей было мало, приезжали только Брюс, Апраксин да Корсаков. После завтрака они надолго запирались в большом кабинете, никого к себе не впускали.
Дашеньке порой казалось, будто что-то неладно… То и дело приезжали какие-то писчики с «вопросными пунктами», как удалось ей подслушать. Алексашенька гнал их, кричал, топал ногами; те низко откланивались, просили прощения за беспокойство, но не уезжали — целыми днями вертелись возле Воинова, секретаря Александра Даниловича, и все что-то строчили, строчили, противно скрипели гусиными перьями. Видно, совсем прогнать их нельзя… Значит, так надо. Вот только чует сердце, что опять у Алек–сашеньки что-то со здоровьем неладно. Сегодня рассказывала ему о семейных делах, а он — как во сне. Спросила: