Меншиков
Шрифт:
— «Ваше величество! Комиссия дело сие исследовала и его светлость князя Александра Даниловича Меншикова нашла виновным в похищении казенного интереса. К сему… — положил левую ладонь на лежавшую перед ним стопку бумаг, — ведомости прилагаются».
— Так! — поощрительно отзывался Василий Владимирович и мотал головой: — Читай дальше!
— «Докладывая о сем вашему величеству, — продолжал Чернобылин, — прошу рассмотреть производство и заключение наше и сделать конец оному».
Кофейные глазки секретаря лукаво и весело заблестели, темное личико покрылось сетью мелких морщин.
— К
— Что? — живо спросил Долгорукий.
— «Теперь все зависит от решения вашего величества», — добавил Чернобылин, оглаживая обеими руками остатки рыжеватых волос, курчавившихся над ушами и по затылку.
— И то дело, — заметил Василий Владимирович. — Ты, сударушка, я вижу, догадлив живешь!
Оба рассмеялись: Долгорукий — громко, раскатисто, Чернобылин — почти беззвучно, прикрыв рот концом бороденки.
…Не принял Петр Долгорукого с этим делом, сказал:
— Вот, даст Бог, выздоровеет Данилыч, тогда будем и разговоры вести, а пока — копай дальше!
6
Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:
— Отвезите домой!
В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну; хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.
— Алексашенька, что ты хочешь, родной? — сдерживая слезы, спросила жена.
Но больной не ответил. Кругом, казалось ему, все было заполнено таким липким, тяжелым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слово было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а–а-а–а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!
Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в черном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова ее свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась еще более жалкой.
И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Петр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб–медику Блументросту, государь отрывисто говорил:
— Что надо, чтобы поднять его на ноги?..
Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тер
свои седые виски.
— Все, что имею, Лаврентий, — поднявшись, подступал к нему государь, — все отдам!.. Подними за–ради Христа!.. — И, как бы отвечая на какую-то свою тяжелую думу, с великой горечью добавлял: — Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!
И голос его сорвался.
Он порывисто отвернулся, отошел в дальний угол, к окну. И такое волнение овладело Александром Даниловичем при взгляде на трясущиеся плечи Петра Алексеевича, что от сердцебиения зарябило в глазах.
Вспомнилось и то…
Когда умер Лефорт, государь говорил — это же памятно всем:
— Были у меня две руки — осталась одна, вороватая, да своя, верная, не изменит…
«А сейчас… —
Сбросил Александр Данилович с груди одеяло, отер ладонью пылающий лоб и сразу почувствовал, как по всему изнывшему телу пошли острые, колючие иглы.
Передвинул голову на край подушки — там не нагрето, прохладнее. Сладостно слабея от свежести, проникавшей до самой глубины наболевшей груди, стал забываться… Беззвучно шептал:
— Вот поднимусь на ноги и… выложу… ему… все, как попу на духу… Выложу, выложу…
Сладко вытянулся и в первый раз с начала болезни крепко, спокойно уснул.
После долгого благодатного сна он с каким-то особенно радостным изумлением огляделся вокруг. Все знакомое, сотни раз виденное — стены спальни, ковры и портьеры, столик, кресла, диван… все, казалось, говорило о том, что он непременно, непременно поправится.
Так оно и случилось. В этот же день он, полусидя в постели, что-то ел жидкое и тихо, правда, призывая на помощь все свои слабые силы, разговаривал со своими, ощущая непоколебимую уверенность в выздоровлении и в том, что он нужен — крепко нужен, и не только семье.
А через неделю Александр Данилович, уже сидя, одетый, принял Василия Долгорукого, ястребком следившего за ходом болезни.
— Хорошая погодка стоит… — сладко ворковал Василий Владимирович.
— Да, отменнейшая погода.
— Плохо еще чувствуешь себя, Александр Данилович? — с картинной любезностью спрашивал Долгорукий.
— Нет, хорошо.
— Да? — повернулся на каблуках Василий Владимирович. — Тебе лучше теперь?
— Я теперь совершенно здоров.
Долгорукий улыбнулся и кашлянул:
— Это неплохо.
У Александра Даниловича мутилось в голове от обиды и ярости. «Могло быть и хуже, — проносилось в мозгу. — Для прохвоста этот еще не так плох. Такие ведь могут и к тяжко больному с допросом пожаловать… Эх, родовитые фарисеи!» Но он сдержался и только сказал:
— Доложи государю.
Железная натура Данилыча обманула врачей. Он поправился. И первое, что сделал, встав на ноги, — поехал с повинной к Петру.
– …Выздоровел Александр Данилович, ходит! — со скромной и даже какой-то смущенной улыбкой доложил Долгорукий дарю. И виновато — это у него хорошо полнилось — добавил: — Как быть с делом тем, государь?
Петр запер двери кабинета.
— Читай! — приказал.
— И начал князь читать, — не спеша, с удовольствием рассказывал после Чернобылин со слов Долгорукого. — Однако в продолжение сего чтения стал кто-то стучать в дверь. Государь думал, что то супруга его, и крайне прогневался, но, распахнув дверь, увидел, что это был князь Меншиков. Впустил его государь. А тот как только вошел — сразу пал на колени и со слезами начал просить помилования, изъясняясь, что-де злодеи его, Александра Даниловича, все силы прилагают погубить его. Тогда на сие, прежде еще, нежели что-либо произнес государь, Василий Владимирович говорит; «Александр Данилович! Дело твое рассматривал и судил я с членами комиссии, я не злодеи твои; самое дело без приговора нашего обличает тебя в похищении казенного интереса, а посему жалоба твоя крайне несправедлива».