Меншиков
Шрифт:
— Есть так считать!
У Таганрога была проведена последняя подготовка к морскому походу. «Принялись за килевание, конопачение и мазание кораблей с такой ревностью и с таким проворством, — писал Крюйс своим землякам, — как будто на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его Величество изволил сам работать неусыпно топором, теслом, конопатью, молотом, смолою, гораздо прилежнее и исправнее старого и хорошо обученного плотника».
— Старая-то боярская спесь да лежебочество ныне под время подведены! — кричал Алексашка, работая рядом с Петром «на самом верху». — А теперь
— Подмалёвывай, крась! — поощрял его Пётр. — Надо керченскому паше наш товар лицом показать.
Залюбовавшись неоглядными морскими просторами, что играли в глазах — мельтешили, блестя, шевелясь под лучами невиданно щедрого солнышка, не утерпел-таки Пётр, чтобы не провести возле самого Таганрога «поучительную баталию, или забавный бой»…
Вволю поманеврировав, эскадра отплыла в дальнейший путь и 18 августа пришла под Керчь «с пальбой из всех пушек в знак приветствия».
Зачем пришёл столь большой караван? — воскликнул перепуганный насмерть турецкий паша, наместник султана в Керчи.
— Для провожания к вашему султану посла от его пресветлого величества нашего государя, — ответили ему русские люди.
Паша объявил, что пропустить чужестранный корабль в Чёрное море он не может никак.
— Оттоманская порта, — говорил он, — бережёт Чёрное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет…
— Тогда, — передал ему Головин, — пройдёт не один корабль, а весь караван. Мы проводим своего посла всей эскадрой.
Что оставалось делать паше?
Перед самой крепостью на внутреннем рейде мерно покачивались на пологой волне боевые русские суда.
Цепью, почти в кильватер друг другу, так, чтобы в любое время можно было «ветер схватить», вытянулись девять линейных сорокапушечных кораблей; вправо от флагмана «Апостола Петра» бросила якорь сорокашестипушечная «Крепость» с русским великим послом на борту, за ней, ближе к проливу, — две галеры, яхта, два галиота, три бригантины.
Четыре морских струга атамана Фрола Минаева с пятьюстами отборных донских казаков встали под самым керченским берегом.
За высокой резной кормой флагмана полоскался огромный андреевский стяг, на грот-мачте реял вымпел генерал-адмирала «воинского морского корабельного и галерного каравана предводителя и правителя, ближнего боярина и славного чина святого Андрея Первозванного кавалера, Фёдора Алексеевича Головина».
— После всего этого, — говорил Крюйс, широким, выразительным жестом обводя внушительный строй русских боевых кораблей, — запрет наместника султана в Керчи выглядит поистине жалким.
Пётр широко улыбался.
— Да, ловко, мин херр, мы этого пашу в угол припёрли, — обращался Данилыч к нему. — Теперь как пить дать пропустит он «Крепость» до Цареграда. Виляй не виляй, а раз этакая морская сила в гости пожаловала, — мотнул в сторону кораблей, — тут уж… знай честь, утирай, паша, бороду!
— Не иначе, — соглашался Пётр. — Похоже, что мы все лазейки паше теперь разом прикрыли!
Оба они, стоя на юте «Петра», любовались необъятным
— Хор-рошо, мин херр! — с тоской, из глубины нутра, выдавил Алексашка.
— И не говори, — вздыхал Пётр, глядя на синюю ширь, вольно и спокойно лежавшую среди покатых гор, окружающих бухту. — Век бы глаз не сводил!..
Лёгкий, свежий ветерок с прибрежья нежно перебирал локоны парика, ласково водил ими по щекам, подбородку Данилыча; море отражалось в его глазах, и от этого они становились ещё голубее; томная поволока придала им какое-то таинственно-мечтательное выражение. Он упивался близостью к морю, жадно всматривался в его прозрачную глубину и… всё время оглядывался на корабли… Здесь, на море, они выглядели не такими громоздкими и неповоротливыми, как на Дону, — казались тоньше, красивее, как картинки, вставленные в богатую раму.
«Как приятно, — думалось, — созерцать такие вот плоды своих тяжких, долгих, упорных трудов, неусыпных забот… Поработали действительно крепко… и вот… получилось… Ка-акую дулю туркам под нос поднесли!..»
Облокотился на борт, приложил руку к щеке.
— Эх, мин херр, — мечтательно протянул, — и полетит наша «Крепость» по Чёрному морю…
— Н-да-а! — вымолвил Пётр. — По-ра-ботали в Воронеже хорошо!
…Убедившись, что уже ничто не может помешать послу Украинцеву отправиться морем в Константинополь, Пётр приказал сняться с якоря. Дул юго-восточный ветер. Эскадра приняла его правым бортом и взяла курс на Азов.
В сентябре Пётр прибыл в Москву.
Внезапное появление русского военного корабля на константинопольском рейде ошеломило турецких правителей. Узнав к тому же в подробностях, как русские проводили этот свой сорокашестипушечный линейный корабль из Дона, мимо Керчи, в открытое море, турки и вовсе переполошились. Всё это существенно укрепило позиции русского посла, но не помешало турецким уполномоченным затянуть переговоры. Только в начале июля 1700 года Украинцеву удалось окончательно склонить турок к миру. По договору, заключённому на тридцать лет, Азов с вновь воздвигнутыми фортами признавался русской крепостью. Русские, кроме того, освобождались от уплаты ежегодной дани — уничтожались, наконец, последние остатки татаро-монгольского ига. «Хану крымскому, — записано было в мирном трактате, — дани от Московского государства не требовать».
Таким образом, борьба между Россией и Турцией временно прекратилась. Россия стала твёрдой ногой на берегах Азовского моря и положила конец набегам кочевников.
Но выход из Азовского моря в Чёрное был заперт другой турецкой крепостью — Керчью. Чтобы брать Керчь, нужен был флот посильнее. Такой флот ещё строится. Стало быть, пока рано думать об осаде Керчи. А потом… И азовское и черноморское побережье всё равно не открывают ведь путь в европейские страны, так как на выходе из Чёрного моря — тоже крепчайший турецкий замок.