Меншиков
Шрифт:
«От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, — докладывал Курбатов Петру еще в 1709 году. — Яко не точию последнего скота, но иные беднейшие и домишков лишаются».
И все-таки денег, особенно на содержание армии, не хватало. Тогда Петр приказал: вычислить, «со скольких работных персон можно содержать конного и пешего солдата». Оказалось, как подсчитали; что если годовой расход на содержание армии, равный в то время без малого четырем миллионам рублей, разделить на количество мужского населения кругло — на пять с половиной миллионов душ, то на каждую душу придется по семьдесят четыре копейки.
Было указано после этого обложить подушной податью все души мужского
И вышло, что с народа, взимая подушную подать, принялись тогда «по-новому» драть — по «три шкуры». [56]
Едкой солью на рану была крестьянам эта новая подать, зато очень выгодной она оказалась помещикам да крепким, «естевым» мужикам.
56
Действительно, по подсчетам одного из исследователей государственных финансов первой четверти XVIII века, в результате введения Петром, вместо посошного и подворного обложения, подушной подати (74 копейки с души, независимо от количества пахотной земли) податные тягости утроились: возросли с 25 млн. до 75 млн. рублей (на деньги конца XIX века).
— Сколько земли теперь ни распахивай, — соображали они, — подать одна — семьдесят четыре копейки с души. Стало быть, чем больше запашки, тем выгоднее. Не то, что ранее было: больше распахал — и подати больше плати, а ежели невмоготу платить, меньше запахивай, ужимайся. Теперь не то. Теперь прямой расчет больше распахивать.
А расширять пахоту значило увеличивать барщину. Так оно и пошло.
— Шабаш, — толковали крестьяне, — до души добрались!
Зло смеялись:
— Поду-ушная подать… Ка-ак припечатали! На тебе, голубь, носи, не теряй!..
По улицам городов и большим дорогам сновали толпы нищих, хотя Петр уже многократно приказывал, чтобы в его государстве не было нищих, и под угрозами суровых наказаний запрещал раздавать милостыню. Голодные пускались на грабежи и убийства; около самого Петербурга и возле Москвы бродили ватаги «по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные с порядком регулярным».
Казенные недоимки все более и более возрастали. Неоплатные должники отправлялись на тяжелые работы в Регервик, Кронштадт и другие места. А тех, кто роптал, открыто высказывая недовольство, тех тащили в Тайную канцелярию. А там, дело известное, после расспроса из-под кнута — в каторжные работы.
«Заводить пашни на новых землях, проворнее селить на их охочих людей, — приказывал Петр воеводам украинных, отвоеванных мест. — И новину, повсеместно сеять ячмень вместо ржи; убирать хлеба не серпами, а косами, потому косой перед нашим серпом каждый косец вдесятеро сработает против жнеца… Подушное брать по указу, не свыше. Дознаюсь, кто берет лишнее, взыскивать буду нещадно!»
— А служители [57] как? — спрашивал Петр Якова Долгорукова. — Поди, все пути до меня утыкали непроходимыми западнями, рогатками? Посулы [58] берут?
57
Чиновники.
58
Взятки.
— Кто повыше, — докладывал Долгорукий, — сытно да светленько живут, государь, а подьячие, надо дело говорить, непокрытая голь. Вот, к примеру, —
— Ну и что?
— Просят прибавки жалованья, государь. А откуда взять денег?
И Петр вынужден был допустить «кормление от дел, токмо бы оно не вредило казенным доходам». На челобитных подьячих своей рукой начертал:
«Вместо жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и строгановы дела, кроме городских товаров».
Собирать копейку — «артерию войны» — становилось с каждым днем все труднее.
«Скромнее жить! — приказывал Петр. — Позументов убавить или и вовсе заказать ибо в обычай входить начало, что многие носят, от чего не только убыток партикулярным, но и государству.
Запретить ввоз из-за границы дорогих материй и украшений, — командует он. — Чтоб вновь никакого золота и серебра пряденого и волочевого не носили и нигде не употребляли, а донашивали бы старое…»
— Провоюешь ворохами — не соберешь крохами! — шипели «бородачи». — Позументы, вишь, помешали!..
— Истинно во всех делах как слепые бродим, — делился Апраксин с Макаровым. — Денег ниоткуда не возят, дела, почитай, все становятся. Стали везде великие расстрой, а где прибегнуть и что впредь делать — не знаем.
Во время процесса Алексея князь Василий Владимирович Долгорукий, дергаясь, желтый от злости, резко осуждал действия Петра. И теперь он особенно злобствовал.
— Поправились из кулька в рогожку после всех царевых викторий, — говорил он в своем тесном кругу, зло кривя губы и оглаживая «скобленый», лимонно-желтый, как вес у него, подбородок. — Как говорится, собаки в избах ложки моют, козы в огородах капусту полют. Так и у нас теперь в государстве… — Закидывал назад голову, нацеливая в потолок крупный, в рытвинах нос, и врастяжку, хриплым, пресекающимся от негодования голосом закричал: — Вот так и живем при новых-то при порядочках, будь они прокляты шестнадцать раз с разом!.. И-эх! — шумно вздыхал, выкатывая мутные, сухие глаза. — Встал бы из гроба Тишайший, посмотрел бы, что его сынок с отечеством сделал!..
Не менее России и Швеция была изнурена непосильными поборами и потерями людей. Большинство ее гражданского населения жестоко проклинало безрассудную политику короля. Только отдельные группы населения, тесно связанные с военными кругами, продолжали еще безропотно отдавать свои сбережения и поставлять рекрутов для королевского войска, но это были последние рейхсталеры и последние людские резервы.
— Король поседел раньше времени, оплешивел вконец, только по обеим сторонам за ушами немного волос кудреватых осталось, — передавал русским дипломатам с уха на ухо швед, барон Шпаар. — Встает он всегда в час пополуночи и тотчас садится на лошадь и ездит до восьмого часа непрестанно вскачь. Кроме воды и кислого молока, ничего не пьет, любит самые простые, твердые кушанья, а по вечерам ест только пшенную молочную кашу. И все время не отпускает от себя своих генералов — советуется с ними, говорят, как начать новый поход с теми средствами, которыми он сейчас располагает. Чтобы это было поближе, — хитро прищуривался барон, — и сулило верный успех его новому начинанию.
— В несовершенном разуме человек! — возмущались русские государственные мужи. — Безрассудный солдат!.. Неужели во всем королевстве не найдется здравомыслящего человека, который убедил бы этого необыкновенного упрямца в крайней необходимости для его страны мира с Россией?!
Мечта о мировой славе по-прежнему руководила всеми поступками Карла. Не прекращая войны с Россией, он готовился вторгнуться в Норвегию, завоевать эту страну — господствовать над всем Скандинавским полуостровом.
— Союзник?