Меншиков
Шрифт:
— И чего тебя нелегкая сюда принесла! — ругал Алек-сашку Евстигнеич при встречах. — Или русских мало в Москве?
— Для нас везде один мед, — отмахивался Алексашка.
— Вот тебя здесь скоро под немца оденут.
— А по мне хоть под турка, — встряхивал Алексашка кудрями, — только бы жизнь была подходящая.
— Эх, малый! — вздыхал Евстигнеич. — Молодо, не созрело…
— А старо переспело! — ввертывал Алексашка.
— Да непутевая твоя голова! По-твоему, турки-то на страшном суде на какой стороне стоят?
— Оно и приказные, которые душою кривы,
— Это истинно, парень, — соглашался Семен. И смеялся: — Ох, бесененок! И востер же ты, как я погляжу.
— По мне, — говорил Алексашка, — грех — в орех, а зернышко в рот. Пусть в кого хочешь веруют. А живут они, дядя Семен, сытно, весело, чисто. Смотри, какие девки у них: приветливы, разбитухи. А уж ядрены да ямисты, словно мытые репки.
— Рано тебе, парень, о девках.
— Да я к слову, дядя Семен… А Франц Яковлевич — родной того не сделает, что он для меня сделал. Ласков, уветлив он, праведен!
— Праведность — она везде хороша, это так. Без нее нельзя… Прибежище! Всё одно — веха на пути. Только…
— Что только?
— Да не перебивай ты меня, дай мне досказать. Только, я так считаю, немец — он немец и есть!
— Да француз он, дядя Семен!
— Ну, я там не знаю, какой масти, а только по мне — один бес! — заключал Евстигнеич. — Так, брат, они подведут под ответ… Только нос оботрешь — вот тебе и житье. Как говорится, не житье с волком и собаке… Смотри, повихнешься!
3
Семен Евстигнеев как в воду глядел, Алексашка таки повихнулся.
— Вконец переметнулся к немцам, — сокрушенно качал головой Евстигнеич. — Только что веры ихней не перенял, а так, повадками, обличьем, — чистый, конченый немец. Колесом ходит на разный манер. И где только такой вор парень уродился? — вздыхал. — И что из него только выйдет? На словах — как гусь на воде. Ночь напролет на ногах — нипочем, крутится, как береста на огне. Коли спросишь: «А спать?» — «Умрем, грит, выспимся, дядя Семен!» Вот и возьми его, оглашенного!
Шел четвертый год, как Алексашка служил у Лефорта. За это время он выровнялся, худ был по-прежнему, но ростом вымахнул со здоровенного мужика. Навострился болтать не по-нашему, научился ловко носить заморское платье, словно никогда и лаптей не обувал, словно бы с малых лет так и ходил: в кургузом камзольчике, узких, до колен, панталонах, башмаках с пряжками да белых чулках.
— А Семен-то Евстигнеев, слышь, — говорили друг другу при встречах дьяки, — тоже хорош гусь оказался! Шебаршился-шебаршился, а как до дела дошло, то бишь срок вышел у Лефорта смиряться, взял да и остался служить у него по своей доброй воле! И ирод-то, а?..
— Что же это ты, святая душа? — язвили при встрече приказные. — Знать, у Лефорта в саду по ненью-коренью медом намазано? Приобвык, знать, у нехристей-то?
— Вы моего дела понимать не можете, — огрызался Семен Евстигнеев. — Потому — ваше дело кляузы разводить да у добрых людей кишки на свитки наматывать…
— Что и говорить! Дело твое хитрей хитрого.
— Да уж не посулы сгребать, зло кривил рот
— Кто это?
— А это там после обозначится, — качал головой, уперев руки в бока.
— Вконец осатанел, — заключали приказные. — И откуда у него этакая гордыня великая, борзость неизрекомая? Шаршавый, не нашей державы.
— Аспид! — зло шипели другие. — Расказнить его мало!
— Загрозили! — петушился Семен. — У немца служить — ка-aкoe дело! А я вот по своей доброй воле взял и остался! Что?.. Не-ет, брат, сбить, повихнуть меня — врешь, не возьмешь! Хоть целый полк нехристей стой над душой!
И по-прежнему продолжал от зари до зари рыться в саду у Лефорта этот поперешный мужик.
А в душе у него все больше и больше укреплялись ненависть и презрение к мздоимцам приказным, ко всем этим мытарям и фарисеям, стоящим у власти. Он чувствовал себя лучше их всех, ближе к своему богу, более правильно понявшим цель человеческой жизни.
И очень хотел дойти до царя.
— Выше его нет никого на земле! — обращался он к Алексашке. И строго внушал: — Он и богатит, и убожит, и наказует, и высит для-ради государевой пользы. Вот бы и выложить все ему, как попу на духу…
— Выложим! — уверенно заявлял Алексашка.
4
В немецкой слободе царило необычайное оживление. Доходили вести, что царь Петр все более и более интересуется иноземцами. Полковник Преображенского полка лифляндец Менгден, высокий, белоглазый блондин, рассказывал, что молодой царь все хочет знать, не боится труда, не знает препятствий и простую забаву превращает в серьезное дело.
— В серьезное дело! — твердо подчеркивал Менгден, перекашивая свое лицо, обычно кроткое и такое сизое и обветренное, что редкие светловатые волосы, тщательно зализанные под парик, казались льняными, а глаза оловянными.Они — Менгден, Бломберг и другие наемники — охотно согласились в свое время на поездку в Россию. Считая себя профессионалами военными, они хорошо оплачиваемое продвижение по службе ставили выше всего. Однако деликатно, но систематически отмечаемое в их аттестациях «неполное служебное соответствие» не позволило им и мечтать там, у себя на родине, о хорошей карьере. Только в России, этой богатой и гостеприимной стране, они надеялись обрести желаемое полное благополучие.
И на родину они вернутся тогда, конечно, в ореоле видавших виды боевых генералов — не менее! Все их суждения по вопросам стратегии и тактики, несомненно, приобретут особый вес. И, кто знает, может быть, тогда или несколько позже назреет столкновение с русскими. Тогда скажут: «Такие, как Менгден, Бломберг, достаточно долго служившие в русской армии, многое знают о ней и, следовательно, могут быть очень и очень полезны».
И вот тогда-то они заживут!..
А пока… Пока на вопрос: «Как живете?» — Менгден. поднимая брови и слегка разводя кисти рук, опущенных точно по швам, отвечал: «Да так. тянем лямку, как здесь говорят».