Меня зовут Арам

Сароян Уильям

Дядя Хосров, напротив, презирал кости, считая их своим личным врагом, и никогда с ними не заговаривал. Случалось, что он выбрасывал их в окошко или швырял через всю комнату в угол и смахивал доску со стола.

— Собаки! — кричал он.

Затем, яростно наставляя палец на своего противника, выкрикивал:

— А ты! Мой соотечественник! И тебе не стыдно? Ты перед ними унижаешься. Ты им молишься. Мне стыдно за тебя! Я плюю на этих собак!

Разумеется, больше одной партии никто с моим дядей Хосровом не играл.

Кофейня была в свое время

весьма известным и людным местом. Она остается такой и поныне, хотя многие из посещавших ее двадцать лет тому назад давно уже умерли.

Ее завсегдатаями были большей частью армяне, но заходили и другие. Все, кто помнил о старой родине. Все, кто ее любил. Все, кто там, на родине, играл в «тавли» или же в карточную игру «скямбиль». Все, кого тянуло к кушаньям родной земли, к ее вину, к ее водке и к маленькой чашечке кофе в часы дневного отдыха. Все, кто любил ее песни, ее истории. И все, кому нравилось посидеть в приятном местечке с привычным, давно знакомым запахом, в тысячах миль от родного дома.

Обычно дядя Хосров заходил в кофейню около трех часов дня. При входе он останавливался, оглядывал посетителей, потом усаживался один где-нибудь в уголке. Так он сидел, не двигаясь, час, другой, потом вставал и уходил, ужасно сердитый, хотя никто ему и слова не говорил.

— Бедные малютки, — говорил он обычно. — Бедные малые сироты. — Или, если буквально: — Бедные опаленные сироты.

«Бедные опаленные» — это перевести невозможно. Однако нет ничего более печального на свете, чем «бедный опаленный».

Вероятнее всего, однажды в кофейне дядя Хосров и заприметил маленького араба, сочтя его человеком достойным. Может быть, араб сидел за «тавли», с глазами, полными умудренности и печали, и над доскою виднелись его широкие плечи и его темная мальчишеская голова, а потом, когда после игры он поднялся из-за стола, дядя Хосров увидел и то, что он ростом не больше мальчика.

А может быть, этот человек зашел в кофейню и, не зная дяди Хосрова, сыграл с ним партию в «тавли» и проиграл ему и вовсе не жаловался; видно, он сразу понял, кто такой мой дядя Хосров, хотя ни у кого не опрашивал. Возможно даже, он не молился игральным костям.

С чего бы там ни возникла их дружба, на чем бы ни держалось их взаимопонимание и общение, так или иначе они время от времени заходили к нам вместе и были желанными гостями.

Когда дядя Xocpов в первый раз привел к нам араба, он счел излишним его представлять. Моя мать решила, что араб наш соплеменник, может быть, даже какой-нибудь дальний родственник, хотя он был темнее большинства представителей нашего рода и пониже ростом. Но это, конечно, не имело для нее такого уж значения, — ну, разве что глазу твоему всегда бывают приятны люди твоего же роду и племени, с какими-то особенностями, отличающими их из поколения в поколение.

В первый день араб сел только после того, как моя мать несколько раз пригласила его располагаться у нас, как дома.

«Уж не глухой ли он?» — подумала она.

Нет, было видно, что он слышит; он прислушивался

очень внимательно. Может быть, он не понимал нашего наречия? Моя мать спросила, откуда он родом. Он не ответил, а только смахнул пыль с рукава. Тогда моя мать спросила по-турецки:

— Вы армянин?

Это араб понял и по-турецки же ответил, что он араб.

— Бедный опаленный сиротка, — прошептал мой дядя Xocpoв.

На какое-то мгновение моей матери показалось, что, арабу хочется поговорить, но скоро стало ясно, что для него, как и для дяди Хосрова, ничего не было более тягостного, чем беседа. Он мог бы поговорить, будь в этом необходимость, но ему, верно, просто нечего было сказать.

Моя мать подала мужчинам табаку и кофе и кивнула мне, чтобы я ушел.

— Им нужно поговорить, — сказала она.

— Поговорить? — удивился я.

— Им нужно побыть одним.

Я пошел в столовую, сел за стол и стал листать прошлогодний журнал с картинками, который знал наизусть, особенно картинки: Джелло, весьма любопытное строение; автомобили с шикарной публикой; электрические фонарики, бросающие снопы лучей в темноту; молодые люди в модных готовых пальто и костюмах, ну и прочее тому подобное.

Должно быть, я переворачивал страницы слишком уж энергично.

Мой дядя Хосров крикнул:

— Потише, парень, потише!

Я заглянул в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть, как араб смахивает с колена пылинки.

Мужчины просидели в гостиной около часа, потом араб глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, ушел.

Я прошел в гостиную и сел на его место.

— Как его зовут? — спросил я.

— Помолчи, — сказал дядя Хосров.

— Нет, как его зовут? — повторил я.

Дядя Хосров до того разозлился, что не знал как быть. Он принялся звать на помощь мою маму, как будто его резали.

— Мариам! Мариам!

Мама поспешила в гостиную.

— Что случилось? — сказала она.

— Прогони его, пожалуйста, — сказал дядя Хосров.

— А в чем дело?

— Он спрашивает, как зовут араба.

— Ну и что же? — сказала мама. — Ведь он ребенок ему любопытно. Скажи ему.

— Вот как! — простонал дядя. — И ты туда же! Родная сестра! Моя родная, бедная, опаленная сестренка.

— Ну ладно. Скажи, как зовут араба? — спросила она.

— Не скажу, — заявил дядя Хосров. — Не скажу, и все.

Он встал и ушел.

— Он и сам не знает, как его зовут, — объяснила мне мама. — И нечего тебе зря его раздражать.

Дня через три, когда дядя Хосров снова пришел к нам с арабом, я был в гостиной.

Дядя Хосров подошел прямо ко мне и сказал:

— Его зовут Халил. А теперь ступай отсюда.

Я вышел из дому и стал поджидать во дворе одного из своих кузенов. Прошло десять минут, никто не приходил, и я сам отправился к кузену Мураду и проспорил с ним целый час о том, кто из нас будет сильнее через пять лет. Мы схватывались с ним три раза, и трижды он клал меня на обе лопатки, но один раз я чуть было не победил.