Меня Зовут Красный
Шрифт:
– Согласно Корану и верованиям шафиитов, [49] – объявил помощник кадия, – нет никаких препятствий к тому, чтобы развести несчастную Шекюре с мужем, отсутствующим четыре года. Шекюре считается разведенной, и даже, если муж вернется, он не будет иметь на нее прав.
Помощник внес в реестр запись о разводе и дал мне бумагу с печатью о том, что моя Шекюре отныне считается вдовой и нет никаких преград к тому, чтобы она немедленно снова вышла замуж.
– Все в порядке, – я показал Хайрие бумаги, полученные
Шафиит – последователь имама Шафи, ученого, основателя одной из четырех школ в исламском суннитском правоведении.
– Шекюре-ханым хочет позвать соседей. И чтобы был свадебный кортеж. В качестве свадебного угощения мы приготовим плов с миндалем и курагой.
Она, наверно, с удовольствием рассказала бы, что еще они приготовят, но я прервал ее:
– Если так размахиваться со свадьбой, Хасан и его люди узнают, устроят скандал, объявят недействительным бракосочетание, и мы ничего не сможем сделать. Все хлопоты будут напрасны. К тому же мы должны таиться не только от Хасана и свекра, но и от подлого убийцы. Вы не боитесь?
– Конечно боимся, – заплакала Хайрие.
Я сказал ей, что скоро, прибуду в дом на белой лошади и приведу свидетелей, велел Шекюре быть готовой. А я сейчас же иду в парикмахерскую.
Но сначала надо было договориться о совершении свадебного обряда, и я пошел в мечеть Ясин Паша. Во дворе мечети имам с черной бородой и светлым лицом прогонял метлой злых собак. Я объяснил ему, что отец дочери моей тети вот-вот предстанет перед Аллахом, он хочет увидеть свадьбу дочери прежде, чем умрет, что решением кадия Ускюдара женщина сегодня разведена с мужем, не вернувшимся с войны.
Имам взял золотые и обещал надеть соответствующие одежды, привести в порядок волосы, бороду, кавук и прийти для совершения свадебного обряда. Он спросил, в каком доме состоится церемония, я объяснил ему.
Мангал приятно обогревал маленькую парикмахерскую. Я размяк под ловкими пальцами парикмахера. После стольких невзгод жизнь неожиданно преподнесла мне сегодня самый большой подарок, какой только могла преподнести. У открытой двери вдруг возникло какое-то движение, я повернулся: Шевкет!
Он волновался, но смело подошел и протянул мне записку. Неужели плохие вести? Я похолодел. Развернул записку:
«Без свадебного кортежа замуж не пойду. Шекюре».
Поскольку Шекюре не уходила в дом мужа, а наоборот, я поселялся в ее доме, свадебный кортеж был особенно важен. Я не мог снарядить богатых друзей и родственников, посадить их на лошадей и прислать к дому невесты. Но все же я сел на свою белую лошадь, взял с собой двух товарищей детства, которых встретил в Стамбуле за эти шесть дней (один стал писцом, как я, другой владел баней), прихватил любезного парикмахера, что во время бритья с повлажневшими глазами пожелал мне счастья, и в таком составе мы прибыли к
Хайрие, открывшей дверь, я дал солидный бакшиш. На Шекюре было красное одеяние невесты, лицо было скрыто под розовым покрывалом, спадающим до полу.
Участники кортежа и гости заполнили дом (из угла на меня опасливо посматривал Орхан). Все вели себя так, будто не чувствовали ничего необычного, но я начал задыхаться оттого, что в ноздри, в легкие мне проникал трупный запах – я был знаком с ним по войне: такой запах исходил от оставшихся под солнцем трупов, раздетых и разутых, лица, глаза и губы которых были изъедены дикими зверями и хищными птицами.
Но позже, когда имам-эфенди в полутемной комнате, где лежал Эниште, совершал обряд нашего с Шекюре обручения, внутри у меня звучала музыка.
Перед совершением обряда Хайрие хорошенько проветрила комнату, поставила свечу в угол, так что освещение было минимальным, и Эниште лежал не как труп, а как больной; свидетелями были мой друг парикмахер и один старик из квартала. Во время торжества, которое закончилось пожеланиями и наставлениями имама и всеобщей молитвой, старичок, обеспокоенный здоровьем Эниште, сделал было шаг в сторону покойного, но тут обряд окончился и я бросился и истово приложился к усыхающей руке моего Эниште:
– Не волнуйтесь, не сомневайтесь, дорогой мой Эниште, – закричал я, – я сделаю все, что от меня зависит, чтобы Шекюре и дети жили в сытости, достатке, покое и любви.
Почетным гостям я сказал, что больной хотел бы остаться один. Они тут же вышли и отправились в боковую комнату, где мужчины ели приготовленный Хайрие плов и жареную баранину (запах тмина, тимьяна и жареной баранины перемешался с трупным запахом), а я рассеянно, как хозяин дома, прошел в прихожую, не задумываясь открыл дверь в комнату Шекюре и, не обращая внимания на ужас женщин при виде вошедшего мужчины, ласково посмотрел в глаза Шекюре, которые при моем появлении озарились счастьем:
– Отец зовет тебя, Шекюре. Иди поцелуй ему руку.
Я – ШЕКЮРЕ
– Дети, – сказала я Орхану и Шевкету хорошо знакомым им тоном, каким обычно сообщала важные новости. – Идите сюда. Они подошли.
– Кара теперь – ваш отец. Поцелуйте ему руку. Они молча осторожно приложились к руке Кара.
– А где Кара постелит свою постель? – приставал Шевкет. – Где он будет спать?
– Я не знаю. Ему постелит Хайрие.
– Мама, а ты с нами будешь спать, как раньше? – спросил Шевкет.
– Ну сколько раз повторять? Я по-прежнему буду спать с вами.
– Всегда?
– Всегда.
Дети легли.
Я достала из дальнего угла шкафа рисунки, которые не тронул подлый убийца, села на постель и долго рассматривала при свете свечей, пытаясь разгадать их тайну.
Потом через холодную прихожую прошла в мастерскую отца. Кара я увидела в углу, там, где последние четыре дня он сидел и разговаривал с отцом о миниатюрах, о перспективе, о книге. От свечи по комнате распространялся теплый, живой свет.