Меняю бред на бренд
Шрифт:
Не буду драматизировать события, но даже мы, малыши, почувствовали огромное взрослое горе. Никто в этот день не капризничал, не бегал на переменах. Все очень серьёзно сидели на уроках, стараясь всё запомнить, усвоить, выучить, потому что наша учительница перед этим сказала: „Давайте, дети, поклянёмся товарищу Сталину, что мы будем хорошо учиться, чтобы вырасти настоящими сталинцами“.
Я с глубокой радостью всегда вспоминаю своё детство и мальчишескую юность в Ленинграде. Они были красивыми и безоблачными. Многие, кому довелось прожить ребёнком в Ленинграде той поры,
Наша маленькая комнатка, кухня, гостиная, наш двор колодцем, забитый рядами дров, несколько соседних улиц – вот и весь мой пространный мир! Маме некогда было со мной ходить – помимо работы по дому, она подрабатывала то грузчиком, то техничкой, а я, по своей провинциальности, боялся большого города и далеко от дома не уходил. Праздниками для меня были редкие походы в кино, а самое главное – к нашим родственникам, особенно к дяде Лёше и тёте Гале, у которых на столе всегда были вкусные деликатесы.
Но именно оттуда я вынес свою нелюбовь к манной каше! Дело в том, что у них не было своих детей, и всю свою любовь они переносили на меня. Тётя Галя была из той породы людей, которые лучше знают, что нужно другим. И, когда мы приходили к ним, она начинала вокруг меня «кудахтать», приговаривая, какой я худенький и бледненький. Когда мы усаживались за стол, передо мной ставили большую тарелку с манной кашей, в которой посередине плавился большой кусок золотистого масла. Я, давясь, быстро съедал эту кашу.
Но моя быстрота принималась за любовь к этой каше, и мне приносили вторую порцию. Я с тоской смотрел на стол, за которым сидели люди и поглощали осетрину, икру, шпроты и прочие вкусные вещи. Но отказаться от каши – это значило смертельно обидеть тётю Галю, и я покорно принимался за вторую порцию.
В 13 лет я с мамой вернулся обратно в город О., в наш старый дом, который пообещали снести и дать всем нам новые благоустроенные квартиры. Мы с мамой были там прописаны и надеялись получить отдельную квартиру. Вообще в то время, в конце 50-х – начале 60-х годов, проживание даже в однокомнатной хрущёвке было признаком благополучия. Я стал ходить в свою старую школу, восстановил дружбу с ребятами со своей улицы. Но из этого периода и до 16 лет я мало что помню, за исключением двух эпизодов.
Мама в Ленинграде работала кладовщиком в военно-морском училище и сумела набрать для меня несколько списанных флотских брюк из грубого и прочного морского сукна. Брюки, конечно, были „клёшами“. Но на другие брюки у нас денег не было. И вот наступило 1 сентября, когда мой 9-й класс собирался на школьном дворе. Для большинства я был новенький, что само по себе неуютно, в придачу на дворе был уже 1961 год, когда брюки-дудочки, пёстрый галстук и сверхвольные по тем временам юбки-колокол начали заполнять улицы нашего деревянного
Большинство ребят так и вырядилось, и на фоне этих весёлых парней и девчонок, одетых по моде, я выглядел каким-то пугалом; мне хотелось забиться в угол, поскорее уйти с этого собрания-встречи. Я старался даже не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не встретить насмешливого взгляда. Конечно, я был не один так одет, большинство людей тогда жили скромно, да и над многими довлела наша советская мораль, сурово осуждающая всяких „стиляг“. Но мне было не легче оттого, что были ещё ребята, так же бедно одетые.
Потом, уже встав на ноги и став тем, кем я являюсь сейчас, я понял, что меня оскорбляет не бедность в сравнении с богатством, а бедность, соседствующая с такой бедностью. Сейчас, живя в академгородке и занимаясь наукой, я в своих старых джинсах и стареньком костюмчике в любой компании не стесняюсь своего „рядового“ вида. И чувствую себя уютно потому, что одно неравенство я подменяю в свою пользу другим неравенством.
А тогда наша бедность всё жёстче заявляла о себе. Помню, я очень сильно хотел носить белую рубаху с галстуком, но денег на неё не было. И я упросил маму сшить мне под старенький мой пиджак белые нарукавники-манжеты, так, чтобы они выглядывали из-под рукавов. А мне уже было 16 лет, возраст, когда хотелось иметь деньги на сигареты, вино и на то, чтобы сводить в кино девчонку. В общем, я решил пойти работать.
Сначала около года работал старшим лаборантом на кафедре органического синтеза химико-механического техникума, но оказалось, что я лучше разбираюсь, где стоит спирт, чем другие кислоты и вещества.
И меня „вежливо попросили“. Я менял несколько работ. Учился в вечерней школе, но очень хотел получить высшее образование. И поэтому я всегда буду с благодарностью вспоминать мать. Как бы ей ни было трудно, она нашла деньги для того, чтобы я мог дважды съездить в Москву, чтобы поступить в МГУ.
Конечно, я не поступил. В первый раз „срезался“ на немецком, а во второй, не добрав одного балла, я прошёл как кандидат. Но на это же место был ещё один претендент – девушка-москвичка, которой не нужно было ни общежития, ни стипендии. И, конечно, прошла в студенты она, а не я. Третий раз я уже не мог рисковать и транжирить деньги – было очень стыдно перед мамой, знакомыми. Приехав второй раз из Москвы, с полученными там оценками я поступил на исторический факультет в своём городе. Так я стал студентом, и началась новая эпоха в моей жизни.
Когда я защитил кандидатскую, затем докторскую, приезжала мама, приходили гости. Для мамы это были самые лучшие дни в её жизни. Её распирала гордость за то, что сын стал известным, несмотря на бедность и отсутствие образования у неё. Сын простой уборщицы – учёный! Она искренне веселилась, плясала, пела от счастья. Такой счастливой я её никогда не видел. Это был её „День Победы“!
Мой друг, окончив свой рассказ, задумчиво улыбнулся через толстые стёкла очков, и в них блеснула слеза. Слеза умиления и теплоты. «Вот она, значит, как сильна была надежда у Надежды», – подумал я.