Меняю бред на бренд
Шрифт:
Искренне считала, что на сигареты и кофе деньги тратить ну просто бесчеловечно. Изучила весь большой город, где пустые бутылки принимают, где что продают дешевле. Сколько она пересдавала этой пустой тары, знает лишь её хозяйственная сумка. А потом стала спрашивать: «А что у вас из одежды ненужного?» И продавала на рынке вышедший из моды ширпотреб. Вырученные деньги отдавала опять сыну и своим внукам.
Я знал, что она пережила блокаду Ленинграда благодаря молодости и особой выносливости, и это, очевидно, отразилось на её характере. Бережливость, доведённая до абсурда, экономность во всём и стремление насобирать копеечек в кучку и отдать сыну, который уже был известным учёным и достаточно обеспеченным человеком. Когда
– Ну, мама! – ругался сын. – Зачем ты это делаешь? Ведь мы же уже не бедные!
Но мать не могла ответить на этот вопрос и просила, чтобы ей не разбирали постель в гостиной. Предпочитала ночевать на кухне, заявляя всегда:
– Я тут, на диванчике, а прикроюсь своей шалью.
Шёл 1992 год. Тогда очень многие люди потеряли деньги: все банки стали банкротами, вклады сгорели. Бабка атаковала банк, где лежали её сбережения, пусть и не все. Объяснять ей что-либо – что все так пострадали, что руководство банков не виновато, – было бесполезно. Пять дней и ночей бабушка сидела на крыльце банка. Ночью одиноко, как кукушка, сидела тихо-тихо, а с утра начинала материть на чём свет стоит «ворюг проклятых». Банковская структура после пяти дней бабкиной осады не выдержала и сдалась, было выдано особое предписание отдать настойчивой особе все её деньги. Вероятно, это был беспрецедентный, уникальный случай в российской финансовой практике.
Бабки уже нет, но в её трусах и чулках ходит до сих пор невестка. Всё было припасено впрок на целый век.
Однажды я спросил Димку, почему всё же она такая. И вообще, мне было интересно узнать, каким он, Димка, был маленьким и как жил.
Димка сидел в кресле, играл со мной в шахматы. Под коньячок и трубку немного поведал мне о своей жизни с матерью:
«Родился я в городе О., который в 40–50-е годы был, как и все сибирские города, деревянным. Только в центре стояли каменные здания, со всех сторон увешанные табличками разных учреждений. А по окраинам разбегались многочисленные, до двух десятков, линии-улицы – различные Северные, Лагерные, Восточные и так далее. На одной из таких улиц я и жил. Называлась она Первой линией и была обсажена с двух сторон широким строем тополей, акаций и клёнов, окружённых заросшими травой канавами, в которых летом можно было спрятаться и играть в „немцев“. Асфальтирована была только сама дорога, а тротуары – лишь кое-где. Местами были ещё деревянные мостки.
Эта улица была нашим миром, нашей территорией. Помню наши двор и дом, с которыми мне повезло. Когда-то мой дед выстроил большой рубленый дом, где даже когда-то была ванная, а также три больших комнаты и кухня. Участок был отхвачен по-сибирски высоко: мне он до сих пор представляется каким-то континентом, где невозможно увидеть его край. Тем более что на участке вокруг дома росло много деревьев и кустарников, а от улицы он был отгорожен высоким дощатым забором выше человеческого роста. И чудо – никакие революции не докатывались до О. Какие бы кампании „уплотнения“ буржуев ни проходили, наша бабка как-то сумела сохранить за своей семьёй весь этот дом со всем усадебным участком!
Как учёный, занимающийся уже 25 лет сибирской урбанистикой, я понимаю всю неуклюжесть и допотопность деревянного облика сибирских городов. Но, в сравнении с сегодняшними безликими и однотипными бетонными громадинами, города Сибири в прошлом были гораздо более индивидуальны и по-человечески теплы! Особенно для нас, мальчишек того времени.
Целый день летом бегаешь по улице, и только изредка забежишь домой, чтобы схватить кусок чёрного хлеба и соли в ладошку, и затем ныряешь в заросли огорода. Вот прямо перед тобой спрятались в листьях огурцы,
Жили мы бедно. Маме моей, младшей дочери в семье, не удалось получить какого-то солидного образования: окончив в начале войны курсы учительниц начального обучения, она поехала работать в один из пригородных совхозов, где и познакомилась с моим отцом, который якобы работал там директором. Отсюда я и пошёл…
Мама была молоденькой девчонкой. А у отца то ли была уже семья, то ли он не захотел связывать себя с мамой, но, в общем, через некоторое время она взяла меня и приехала обратно домой, к бабке. Вспоминая свою жизнь, удивляюсь тому, сколько мытарств и невзгод выпало на долю моей мамы. Не успев получить приличного образования, она всю жизнь работала на чёрных и тяжёлых работах: техничкой, санитаркой, даже грузчиком в хлебном магазине и так далее. Не раз пыталась устроить свою женскую судьбу, и всё ей как-то не везло. Всё время в заботах о лишнем рубле, всё лишь бы прокормить меня и дать мне приличное образование. Отсюда экономия во всём.
Будучи младшей дочерью и сестрой в большой семье, она всё время была вынуждена подтирать чужие носы, донашивать чужие платья и подчинять себя другим. Это всегда тяжело действует на человека. Но что в ней было удивительно и что, по всей видимости, передалось и мне, так это чувство оптимизма, желание бороться, несмотря ни на что и даже назло всем, и вера в себя как главного гаранта своего существования. И потом, как я сейчас понимаю, меня сформировало то время, которое было каким-то удивительно цельным, не треснутым, как спелое, красное круглое яблоко.
И враньё, что, мол, даже дети в то время в ужасе ночью замирали, когда слышали шум автомашины. Я спал по-детски крепко, и только сейчас смутно вспоминаю те молчаливые паузы, которые возникали за столом, когда кто-нибудь из взрослых ронял какое-то имя. Обыкновенные люди той эпохи обладали удивительным умением жить в двух измерениях и не разрываться душевно на части.
В семь лет мама меня увезла в Ленинград, где жила одна из её старших сестёр, имевшая хорошую по тем временам квартиру и мужа – полковника-архитектора. Грубо говоря, нужна была прислуга, которая могла бы ухаживать за всей семьёй и глядеть за их сыном – моим старшим двоюродным братом Димкой, в честь которого я и назван. В старом бабкином доме для моей матери и меня отдельной комнаты не было, а здесь тётя Люся и дядя Миша отнеслись к нам хорошо и выделили маленькую комнатку, где в „буржуйские“ времена жила прислуга. По праздникам дядя Миша брал меня с собой на Дворцовую площадь. Я усаживался на его плечи и смотрел на яркие колонны демонстраций.
Дом наш ленинградский, построенный буквой „П“, стоял на трёх улицах: набережной Робеспьера, улице Чернышевского и улице Войнова. Далее по улице Войнова, ближе к Литейному проспекту, стояло громадное, какое-то глухое здание КБГ: даже мы, мальчишки, проходя мимо него, всегда как-то приглушали голоса. Не то что боялись, а просто как-то считалось предосудительным вести себя слишком громко и свободно рядом с этим зданием. Помню притихшее утро, когда мама, вся в слезах, собрала меня в школу и я, так ничего и не поняв, вышел за двери.
В класс в те времена мы, второклашки, первоклашки, не заходили сами по себе. Каждый класс дожидался всех внизу, в вестибюле. Затем, взявшись за руки, мы поднимались на второй этаж, где была наша классная комната. И вот, поднявшись наверх, мы увидели большой портрет Сталина во весь рост с неизменной трубкой в руке. Портрет был обтянут чёрной материей. А рядом с ним стояла моя первая учительница Надежда Васильевна, у которой, как помнится, кто-то из родных пострадал в кровавой сталинской мясорубке.