Мэр Кестербриджа
Шрифт:
Тут кто-то наверху отчаянно дернул за шнур звонка, гак что деревянная перегородка, делившая дом пополам, содрогнулась до самого основания. Звук колокольчика внизу был куда слабее, чем дребезжание проволоки и блоков, вызвавших его.
— Это шотландский джентльмен, — сказала хозяйка с видом всезнающей особы и перевела взор на Элизабет. — Не взглянете ли вы, приготовлен ли ему поднос с ужином? Если все готово, отнесите ему наверх. Комната над этой, с фасада.
Элизабет-Джейн, хотя и проголодавшаяся, отложила на время заботу о себе и, обратившись к кухарке, получила поднос с ужином, который и понесла наверх в указанную комнату.
Войдя, она обнаружила, что там никого нет, кроме молодого человека, которого она видела под окнами гостиницы «Королевский герб». Сейчас он лениво читал местную газету и вряд ли заметил, как она вошла, поэтому она спокойно оглядела его, не преминув подметить, как блестит его лоб там, где на него падает свет, как хорошо подстрижены у него волосы и какой бархатистый пушок на затылке, как изящно изогнута вписанная в овал лица линия щеки и как четко очерчены веки и ресницы, скрывающие его опущенные глаза.
Она поставила поднос, подала ужин и вышла, не сказав ни слова. Когда Элизабет-Джейн спустилась вниз, хозяйка, которая была столь же добра, сколь толста и ленива, заметила, что девушка выглядит утомленной, а та, горя желанием быть полезной, и думать позабыла о своих нуждах. Тогда миссис Стэинидж заботливо настояла, чтобы они с матерью сами поужинали, если вообще намереваются это сделать.
Элизабет пошла за скромным ужином, как ходила за ним для шотландца, и, поднявшись в комнатушку, где она оставила мать, бесшумно открыла дверь, толкнув ее краем подноса. К ее изумлению, мать, которая, когда она уходила, прилегла на кровать, сейчас сидела выпрямившись, приоткрыв рот. При появлении Элизабет она предупреждающе подняла палец.
Смысл этого жеста вскоре обнаружился. Комната, отведенная двум женщинам, некогда служила туалетной при спальне шотландца — на это указывала дверь, ныне заколоченная и заклеенная обоями. И, как это частенько бывает даже в гостиницах с большими претензиями, чем «Три моряка», каждое слово, произнесенное в одной комнате, было отчетливо слышно в другой. И сейчас из соседней комнаты слышались голоса.
Повинуясь немому приказу, Элизабет-Джейн поставила поднос; мать шепнула, когда она подошла ближе:
— Это он.
— Кто? — спросила девушка.
— Мэр.
Любой человек, кроме Элизабет-Джейн, совершенно не подозревавший об истине, мог бы предположить, что дрожь в голосе Сьюзен Хенчард вызвана какою-то более тесной связью с мэром, чем дальнее родство.
В соседней комнате и в самом деле беседовали двое — молодой шотландец и Хенчард, который, войдя в гостиницу, когда Элизабет-Джейн находилась на кухне, был почтительно препровожден наверх самим хозяином
— Я заглянул сюда по пути домой, чтобы спросить вас кой о чем, что возбудило мое любопытство, — с небрежным добродушием сказал мэр. — Но, я вижу, вы еще ужинаете.
— Да, но я сейчас кончаю! Вам незачем уходить, сэр. Присаживайтесь. Я уже почти кончил, да и вообще это не имеет никакого значения.
По-видимому, Хенчард сел на предложенный стул и через секунду заговорил снова:
— Ну-с, прежде всего мне хотелось бы спросить, вы ли это написали?
Послышался шелест бумаги.
— Да, я, — ответил шотландец.
— В таком случае, — сказал Хенчард, — видимо, судьба свела нас до срока, так как наша встреча была назначена на утро, не так ли? Моя фамилия — Хенчард. Не вы ли ответили на объявление, которое я поместил в газете насчет управляющего для торговца зерном? Ведь вы явились сюда, чтобы переговорить со мной по этому вопросу?
— Нет, — с некоторым удивлением ответил шотландец.
— Ну конечно же, вы тот человек, — настойчиво продолжал Хенчард, — который условился приехать повидаться со мной! Джошуа, Джошуа, Джип… Джон… как его там зовут?
— Вы ошибаетесь, — сказал молодой человек. — Меня зовут Доналд Фарфрэ. Правда, я занимаюсь хлебным делом, но ни на какие объявления я не отвечал и ни с кем не уславливался встретиться. Я направляюсь в Бристоль, а оттуда — на другой край света, попытать счастья на необъятных полях Запада, где выращивают пшеницу. Есть у меня кое-какие открытия, полезные для этого дела, но здесь мне негде развернуться.
— В Америку… так, так… — сказал Хенчард таким разочарованным тоном, что это сразу почувствовалось, как сырой воздух. — А я-то готов был поклясться, что вы — тот самый человек!
Шотландец снова пробормотал «нет»; оба помолчали, затем Хенчард сказал:
— Так вот, стало быть, я искренне и глубоко признателен вам за те несколько слов, которые вы мне написали.
— Пустяки, сэр.
— Да, но сейчас это имеет для меня огромное значение. Шум, поднявшийся из-за моей проросшей пшеницы, меня доконал, хотя, клянусь богом, я не знал, что она плохая, пока люди не начали жаловаться. У меня на руках несколько сот четвертей ее… И если ваш оздоровительный процесс может сделать ее доброкачественной… ну, вы понимаете, из какой беды вы бы меня выручили! Я сразу почувствовал, что в ваших словах может таиться правда. Но мне бы хотелось иметь доказательства, а вы, конечно, не пожелаете сообщить мне все подробности процесса, пока я вам хорошо не заплачу.
Молодой человек на минутку призадумался.
— Отчего же, — сказал он. — Я уезжаю в другую страну, а там я не собираюсь заниматься оздоровлением проросшего зерна. Хорошо, я объясню вам все: здесь вы извлечете из этого больше пользы, чем я в чужой стране. Минутку внимания, сэр. Я могу вам показать все на образцах, они у меня в дорожной сумке.
Послышалось щелканье замка, затем какое-то шуршание и шелест, после чего речь зашла о том, сколько нужно унций на бушель, как надо сушить, охлаждать и тому подобное.