Мэр Кестербриджа

Харди Томас

Домой бы мне, домой, вернуться бы домой, Домой, домой, домой, в милый край родной! Там красотка вытрет слезы, будет радостью сиять, Когда с друзьями через Аннан [8] переправлюсь я опять. Расцветут в лугах цветы, лес покроется листвой. Проводят птички песнями меня в мой край родной.

Раздался взрыв рукоплесканий, затем наступила глубокая тишина, еще более выразительная, чем рукоплескания. Тишина была такая,

что когда послышался треск — оттого что Соломон Лонгуэйс, один из тех, кто сидел в неосвещенном конце комнаты, обломил слишком длинный для него чубук, — это было воспринято всеми как грубый и неуважительный поступок. Потом судорожно завертелся вентилятор в окне, и глубокое впечатление от песни Доналда на время сгладилось.

8

Аннан — река в Шотландии, впадающая в Сольвей Ферт — залив Ирландского моря.

— Неплохо… очень даже неплохо! — пробормотал Кристофер Кони, тоже сидевший здесь. И, вынув трубку изо рта, но не отводя ее, сказал громко — Ну-ка, валяйте следующий куплет, молодой джентльмен, просим вас!

— Вот-вот… Спойте-ка еще разок — не знаю, как вас звать, — проговорил стекольщик, толстый человек, с головой как котел, в белом фартуке, подоткнутом под пояс. — В наших краях не умеют так воспарять душой, — и, повернувшись к соседям, спросил вполголоса: — Кто этот молодец?.. Шотландец, что ли?

— Да, прямо с шотландских гор, надо полагать, — ответил Кони.

Фарфрэ повторил последний куплет. Много лет не слышали завсегдатаи «Трех моряков» такого волнующего пения. Необычность акцента, взволнованность певца, его глубокое понимание характера песни, вдумчивость, с какою он достигал самой высокой выразительности, удивляли этих людей, чрезмерно склонных подавлять свои эмоции иронией.

— Черт меня побери, если наши здешние места стоят того, чтобы так про них петь! — проговорил стекольщик, после того как шотландец снова спел песню и голос его замер на словах «мой край родной». — Ежели сбросить со счета всех дураков, мошенников, негодяев, распутных бабенок, грязнух и тому подобных, то в Кестербридже, да и во всей округе, чертовски мало останется людей, стоящих того, чтобы повеличать их песней.

— Правильно, — согласился лавочник Базфорд, уставившись в столешницу. — Кестербридж — старая, закоснелая обитель зла, что и говорить. В истории написано, что мы бунтовали против короля не то сто, не то двести лет тому назад, еще во времена римлян, и что многих наших повесили тогда на Висельном Холме и четвертовали, а куски тел разослали по всей стране, словно мясо из мясной лавки; и я лично охотно верю этому.

— Зачем же вы, молодой господин, покинули свои родные места, если вы к ним так привержены? — спросил сидевший поодаль Кристофер Кони тоном человека, предпочитающего вернуться к первоначальной теме разговора. — Могу поклясться, не стоило вам уезжать оттуда ради нас, потому что, как сказал мистер Билли Уилс, мы здесь — народ ненадежный: ведь самые лучшие из нас иной раз поступают не совсем честно; но ничего не поделаешь: зимы тяжелые, ртов много, а господь всемогущий посылает нам уж очень мелкую картошку, так что никак их не набьешь. Где нам думать о цветах да о личиках красоток — куда уж нам! — впору бы только о цветной капусте подумать да о свиных головах.

— Не может быть! — проговорил Доналд Фарфрэ, с искренним огорчением вглядываясь в окружающие его лица. — Вы говорите, что даже лучшие из вас не совсем честны… да разве это возможно? Неужели кто-нибудь тут берет чужое?

— Ну что вы! Конечно нет! — ответил Соломон Лонгуэйс, мрачно улыбаясь. — Это он просто так, болтает зря, что в голову взбредет. Он всегда был такой — с подковыркой, — и, обратившись

к Кристоферу, сказал укоризненно — Не будь слишком уж запанибрата с джентльменом, про которого тебе ничего не известно… и который приехал чуть не с Северного полюса.

Кристоферу Кони заткнули рот, и, не встретив ни у кого сочувствия, он забормотал себе под нос, чтобы дать выход своим чувствам:

— Будь я проклят, но уж если б я любил свою родину даже вполовину меньше, чем любит свою этот малый, я бы скорей согласился зарабатывать чисткой свиных хлевов у соседей, но не уехал бы на чужбину! Что до меня, то я люблю свою родину не больше, чем Ботани-Бэй! [9]

— Ну-ка, попросим теперь молодого человека допеть балладу до конца, а то нам здесь ночевать придется, — сказал Лонгуэйс.

9

Ботани-Бэй — бухта в Австралии, в Новом Южном Уэльсе, открытая Куком в 1770 г.; с 1787 г. — место ссылки преступников, приговоренных в Англии к каторжным работам. Несмотря на то что вскоре был избран другой пункт Австралии для ссылки преступников, Ботани-Бэй осталось именем нарицательным для обозначения каторги.

— Она вся, — отозвался певец, как бы извиняясь.

— Черт побери, так послушаем другую! — воскликнул хозяин мелочной лавки.

— А вы не можете спеть что-нибудь для дамского пола, сэр? — спросила тучная женщина в красном с разводами переднике, который так туго перетягивал ее телеса, что завязки совсем скрылись под складками жира.

— Дай ему вздохнуть… дай ему вздохнуть, тетка Каксом. Он еще не отдышался, — сказал стекольщик.

— Уже отдышался! — воскликнул молодой человек и, тотчас же затянув песню «О, Ненни!», спел ее безупречно, а потом спел еще две-три, столь же чувствительные, и закончил концерт, исполнив, по настоятельной просьбе публики, песню «Давным-давно, в старину».

Теперь он окончательно покорил сердца завсегдатаев «Трех моряков» и даже сердце старика Кони. Иногда он был странно серьезен, и это на минуту казалось им смешным; но они уже видели его как бы сквозь золотую дымку, которую словно источала его душа. Кестербридж был не лишен чувствительности… Кестербридж был не чужд романтики, но чувствительность этого пришельца чем-то отличалась от кестербриджской. Впрочем, быть может, различие было только внешнее; и среди местных жителей шотландец сыграл такую же роль, какую играет поэт новой школы, берущий приступом своих современников: он, в сущности, не сказал ничего нового, однако он первый высказал то, что раньше чувствовали все его слушатели, но — смутно.

Подошел молчаливый хозяин и, опершись на ларь, стал слушать пение молодого человека; и даже миссис Стэннидж каким-то образом ухитрилась оторваться от своего кресла за стойкой и добраться до дверного косяка, причем добиралась она, переваливаясь, словно бочка, которую ломовик перекатывает по настилу, едва удерживая ее в вертикальном положении.

— Вы собираетесь остаться в Кестербридже, сэр? — спросила она.

— К сожалению, нет! — ответил шотландец, и в голосе его прозвучала грусть обреченного. — Я здесь только проездом! Я еду в Бристоль, а оттуда за границу.

— Всем нам поистине прискорбно слышать это, — заметил Соломон Лонгуэйс. — В кои-то веки попал к нам такой соловушка, и нам его жалко терять. Сказать правду, познакомиться с человеком, который прибыл из такой дали — из страны вечных снегов, если можно так выразиться, где волки, и дикие кабаны, и прочие опасные зверюги встречаются не реже, чем у нас черные дрозды, — это нам не каждый день удается, и когда такой человек открывает рот, мы, домоседы, можем почерпнуть у него много полезных и достоверных сведений.