Мэр Кестербриджа
Шрифт:
— Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно, что родной дом?
Она покачала головой.
— А для меня это так… для меня это так… — проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север.
Чем бы это ни объяснялось, — национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, — но Люсетта была права, когда говорила, что нить его жизни сплетена из двух волокон — начала коммерческого и начала романтического, — и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь.
— Вам хотелось
О нет, сударыня! — ответил Фарфрэ, быстро очнувшись.
Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от гой, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми крапинками, так как основную ее массу составляли батраки, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, — здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был явно сломленный человек. Жизнь далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме.
Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, — старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами.
— Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, — проговорил молодой человек, волнуясь. — Но сама видишь: не могу же я уморить с голоду отца, а он получит расчет на благовещение… Ведь всего только семьдесят миль.
У девушки задрожали губы.
— Семьдесят миль! — пробормотала она. — Не близко! Никогда больше я тебя не увижу!
И правда, семьдесят миль — непреодолимое расстояние для купидонова магнита: ведь в Кестербридже, как и в прочих местах, юноши вели себя так, как ведут себя юноши всегда и всюду.
— Ах, нет, нет… не увижу, — повторила она, когда он сжал ее руку в своих и повернулась лицом к дому Люсетты, чтобы скрыть слезы.
Фермер сказал, что дает молодому человеку полчаса на размышления, и, расставшись с удрученной парочкой, ушел.
Люсетта взглянула на Фарфрэ полными слез глазами. К ее удивлению, его глаза тоже увлажнились.
— Как это жестоко! — проговорила она с чувством. — Нельзя так разлучать влюбленных! Если бы это зависело от меня, я бы всем людям позволила жить и любить, как им хочется!
— Быть
— О, какой вы добрый! — воскликнула она в восторге. — Пойдите поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится!
Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и стариком. У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ вернулся к Люсетте, как только переговоры успешно закончились.
— Вы поступили великодушно, — сказала Люсетта. — Что касается меня, я позволю всем моим слугам иметь возлюбленных, если им захочется! И вы последуйте моему примеру!
Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой.
— Я вынужден быть построже, — сказал он.
— Почему?
— Вы… вы богаты; а я — торговец зерном и сеном, пока еще только пробивающий себе дорогу.
— Но я очень честолюбивая женщина.
— Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею, — проговорил Доналд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет. — Я стараюсь быть вежливым… и только!
— Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, — заметила она, явно беря над ним верх в этом обмене излияниями.
Смущенный ее проницательностью, Фарфрэ снова повернулся к окну и устремил глаза на кишевшую народом ярмарку.
Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки и остановились под самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных.
— Вы не видели молодого мистера Фарфрэ нынче утром? — спросил один фермер. — Он обещал встретиться со мной здесь ровно в двенадцать, и я уже несколько раз прошелся по ярмарке, но его нигде не видно, хотя обычно он — хозяин своего слова.
— А я и позабыл об этом свидании, — пробормотал Фарфрэ.
— Значит, вам придется уйти? — спросила Люсетта.
— Да, — ответил Доналд. Но не двинулся с места.
— Идите, идите, — посоветовала она, — а не то потеряете клиента.
— Слушайте, мисс Темплмэн, вы заставите меня рассердиться, — воскликнул Фарфрэ.
— Ну так не ходите, посидите еще немного.
Фарфрэ, волнуясь, наблюдал за искавшим его фермером, — тот уже направился в ту сторону, где стоял Хенчард, а это не сулило ничего хорошего; он повернулся и посмотрел на Люсетту.
— Мне хочется остаться, но, к сожалению, надо идти! — проговорил он. — Нельзя же бросать дела, ведь правда?
— Ни на минуту.
— Это верно. Я зайду в другой раз… вы разрешите, сударыня?
— Конечно, — сказала она. — Как все это странно — го, что сегодня у нас получилось.
— Есть о чем подумать, когда мы останемся одни, не правда ли?
— Ну, не знаю! В сущности, в этом не было ничего особенного.
— Нет, я бы так не сказал. О нет!
— Так или иначе, теперь это уже позади, а рынок зовет вас и требует, чтобы вы ушли.