Мэр Кестербриджа

Харди Томас

Болтливость Люсетты на минуту взяла верх над ее сдержанностью.

В Кестербридж она приехала, назвавшись уроженкой Бата, и, по понятным причинам, желала, чтобы Джерси навсегда выпал из ее жизни. Но с Элизабет ей захотелось поговорить по душам, и сознательно принятое ею решение не было выполнено.

Впрочем, если она и проговорилась, то человеку верному. Слова Люсетты не пошли дальше, а после этого дня она так следила за собой, что нечего было бояться, как бы кто-нибудь не узнал в ней ту юную жительницу Джерси, которая в трудное для нее время была любящей подругой Хенчарда. И самое забавное: она из предосторожности

твердо решила избегать французских слов, которые нередко просились ей на язык раньше, чем английские слова того же значений. От французских выражений она мгновенно отреклась, — совсем как малодушный апостол, когда ему сказали: «Речь твоя обличает тебя!»

На следующее утро ожидание было явно написано на лице Люсетты. Она принарядилась для мистера Хенчарда и, волнуясь, ждала его визита до полудня; но он не пришел, и она напрасно прождала всю вторую половину дня. Однако она не сказала Элизабет, что ожидает ее отчима.

Они сидели в одной из комнат большого каменного дома Люсетты у смежных окон и занимались вязаньем, поглядывая на рынок, представлявший оживленное зрелище. Элизабет видела внизу среди толпы тулью шляпы своего отчима, но и не подозревала, что Люсетта следит за тем же самым предметом с гораздо более страстным интересом. Хенчард был в самой толчее, в том конце рынка, где люди суетились, как муравьи в муравейнике; в другом, где стояли ларьки с овощами и фруктами, было гораздо спокойнее. Несмотря на толкотню и опасность попасть под проезжающие экипажи, фермеры, как правило, предпочитали заключать сделки не в отведенном для них сумрачном, закрытом помещении, а на перекрестке, под открытым небом. Здесь они толпились раз в неделю, образуя свой особый мирок из гетр, хлыстов и мешочков с образцами зерна, — детины с огромными животами горой, верзилы, чьи головы качались на ходу, как деревья в ноябрьскую бурю; разговаривая, они то и дело меняли позу и приседали, широко расставив ноги и засунув руки в карманы допотопных нижних курток. Их лица источали тропический зной, и если дома цвет кожи у них менялся в зависимости от времени года, то на рынке щеки их круглый год пылали как костры.

Верхнюю одежду здесь носили, как бы подчиняясь неудобной, стеснительной необходимости. Некоторые мужчины были хорошо одеты, но большинство одевалось небрежно и появлялось в выгоревших на солнце костюмах, по которым можно было воссоздать многолетнюю историю всех деяний и каждодневной борьбы их владельцев. Однако многие из этих людей носили в карманах потрепанные чековые книжки, и сумма их вкладов в ближнем банке достигала по меньшей мере четырехзначного числа. Сказать правду, отличительной чертой этих неуклюжих человеческих существ были наличные деньги— деньги, которые действительно и всегда были налицо, — не ожидались в будущем году, как у титулованной особы, и зачастую даже не лежали в банке, как у дельца, а были налицо сейчас, здесь, на их широких мясистых ладонях.

В тот день над ними возвышались две-три высокие яблони, и сначала казалось, будто они растут тут же, на месте; потом выяснилось, что их принесли на продажу жители округов, где варят сидр, заодно притащив и почву своего графства, налипшую на сапогах. Элизабет-Джейн, часто наблюдавшая за ними, сказала:

— Интересно знать, неужели они каждую неделю приносят сюда одни и те же деревья?

— Какие деревья? — спросила Люсетта, поглощенная слежкой за Хенчардом.

Элизабет-Джейн ответила что-то невразумительное, так как ее внимание отвлеклось. За одной из яблонь стоял Фарфрэ, оживленно разговаривая с каким-то фермером о пробе зерна. Подошел Хенчард и неожиданно оказался рядом с молодым человеком, на лице которого можно было прочесть вопрос: «Мы будем говорить друг с другом?»

Девушка увидела, как в глазах ее отчима загорелся огонь, означавший: «Нет!» Элизабет-Джейн вздохнула.

— Вас интересует кто-то из этих людей? — спросила Люсетта.

— О нет, — ответила ее компаньонка и вспыхнула.

К счастью, Фарфрэ уже скрылся за яблоней.

Люсетта пристально посмотрела на девушку.

— Так

ли это? — спросила она.

— Конечно, — ответила Элизабет-Джейн.

Люсетта снова выглянула в окно.

— Все это — фермеры? — спросила она.

— Нет. Вот мистер Балдж — он виноторговец; а это Бенджамин Браунлет — барышник; а там Китсон — свиновод и Йоппер — аукционист; есть среди них и пивовары, и мельники… и другие.

Фарфрэ теперь стоял в стороне и был отчетливо виден, но она не упомянула о нем.

Так бесплодно проходил субботний день. На рынке час ознакомления с образцами зерна перешел в тот праздный час перед разъездом по домам, когда все просто болтают друг с другом о разных разностях. Хенчард не зашел к Люсетте, хотя стоял совсем близко от ее дома. «Очевидно, он слишком занят, — подумала она. — Он придет в воскресенье или понедельник».

Прошли и эти дни, но гость все не являлся, а Люсетта все так же тщательно одевалась, как и в первый день. Она пала духом. Надо сразу сказать, что Люсетта теперь уже не была так горячо привязана к Хенчарду, как в начале их знакомства, ибо неудачное стечение обстоятельств сильно охладило ее любовь. Но у нее не прошло сознательное стремление соединить с ним свою жизнь, раз теперь этому ничто не мешало, и таким образом определить свое положение, — уже одно это казалось ей счастьем, о котором стоило мечтать. У нее были веские причины желать этого брака, а у Хенчарда не было причин откладывать, раз она получила наследство.

Во вторник открылась большая сретенская ярмарка.

За завтраком Люсетта сказала Элизабет-Джейн с самым невозмутимым видом:

— Мне кажется, ваш отец сегодня зайдет повидаться с вами. Он, вероятно, стоит тут поблизости на рыночной площади среди прочих зерноторговцев.

Элизабет-Джейн покачала головой.

— Он не придет.

— Почему?

— Он что-то имеет против меня, — проговорила девушка глухо.

— Выходит, ваш разлад серьезнее, чем я думала?

Элизабет, желая защитить того, кого она считала своим отцом, от обвинения в противоестественной враждебности к дочери, ответила:

— Да.

— Значит, он всегда будет обходить тот дом, где живете вы?

Элизабет с грустью кивнула головой.

Люсетта посмотрела на нее в замешательстве, потом ее красивые брови и рот судорожно дернулись и она истерически зарыдала. Вот так удар! Ее хитроумный план потерпел полный крах!

— Милая мисс Темплмэн… что это вы? — воскликнула ее компаньонка.

— Мне так приятно с вами! — проговорила Люсетта, как только обрела дар слова.

— Да, да… и мне с вами, — вторила Элизабет-Джейн, стараясь успокоить ее.

— Но… но… — Люсетта не смогла докончить фразу, хотя ей по понятным причинам хотелось сказать, что если Хенчард так враждебно настроен против девушки, как это теперь выяснилось, то с Элизабет-Джейн необходимо расстаться… неприятно, но придется.

Впрочем, временный выход из положения напрашивался сам собой.

— Мисс Хенчард… вы не могли бы пойти кое-куда по моим делам, как только мы позавтракаем?.. Отлично, вы очень любезны. Так вот, не можете ли вы заказать… — и она дала Элизабет несколько поручений в разные магазины, с таким расчетом, чтобы их исполнение заняло не меньше часа, а то и двух.

— А вы когда-нибудь бывали в музее?

Нет, Элизабет-Джейн не была там ни разу.

— Так вам обязательно надо пойти туда сегодня же. Можете закончить утро посещением музея. Это старинный дом на одной из окраинных улиц — я забыла, где, но вы сами найдете, — и там хранится множество всяких интересных вещей: скелеты, зубы, старинная посуда, старинные сапоги и туфли, птичьи гнезда… и все это очень занимательно и поучительно. Вы не уйдете оттуда, пока не проголодаетесь.

Элизабет торопливо оделась и ушла. «Интересно знать, почему ей так захотелось отделаться от меня сегодня?» — с грустью подумала девушка. Как ни трудно было угадать причину поведения Люсетты, Элизабет-Джейн при всей своей наивности все-таки сообразила, что сейчас нуждаются не столько в ее услугах или знаниях, сколько в ее отсутствии.