Мэр Кестербриджа

Харди Томас

Это веселье раздражало Хенчарда, — правда, Фарфрэ был молод и быстро загорался от плясок и песен, но все же Хенчард не понимал, как мог вполне остепенившийся человек, вдовец, переживший тяжелые испытания, затеять такое. Еще больше он удивлялся тому, что тихая Элизабет, которая ценила жизнь весьма невысоко и, несмотря на свое девичество, знала, что брак, как правило, отнюдь не возбуждает охоты пускаться в пляс, все-таки пожелала устроить такую шумную пирушку. Впрочем, заключил он, молодые люди не могут во всем походить на старых, а власть обычая непреодолима.

Танец продолжался, и когда танцующие рассеялись по всей комнате, Хенчард впервые за тот вечер увидел свою некогда не любимую, а потом смирившую его дочь, по которой так тосковало его

сердце. Она была в платье из белого шелка или атласа — Хенчард сидел так далеко, что не мог сказать точно, из какой оно ткани, — не кремовом и не молочного оттенка, но белом как снег, и лицо ее отражало скорее приятное нервное возбуждение, чем веселость. Вскоре показался и Фарфрэ, который в танцах обращал на себя внимание своей шотландской лихостью. Новобрачные не танцевали друг с другом, но Хенчард видел, что всякий раз, как при перемене фигуры им на минуту приходилось танцевать в одной паре, их лица озарялись гораздо более нежными чувствами, чем в другое время.

Мало-помалу Хенчард заметил плясуна, который отплясывал с таким пылом, что сам Фарфрэ ему в подметки не годился. Это показалось ему странным, а еще более странным было то, что всех затмивший танцор — кавалер Элизабет-Джейн. Впервые Хенчард увидел его, когда он горделиво плыл вокруг комнаты, спиной к двери, откинув назад подрагивающую голову и забрасывая одну ногу за другую так, что они напоминали букву «X». Но вот он появился с другой стороны: носки сапог мелькают впереди, грудь колесом, белый жилет, лицо запрокинуто. Это счастливое лицо… оно предвещало крушение последних надежд Хенчарда. Это было лицо Ньюсона. Значит, он все-таки пришел и вытеснил его, Хенчарда.

Хенчард подвинул стул к двери и несколько секунд сидел неподвижно. Потом он встал во весь рост и стоял, подобно темной руине, омраченной «сенью своей низвергнутой души».

Но он уже не мог стойко переносить все превратности судьбы. Он очень волновался и хотел было уйти, но не успел, так как танец окончился, экономка доложила хозяйке об ожидающем ее незнакомце, и Элизабет сейчас же вошла в комнату.

— Ах… это… это вы, мистер Хенчард! — проговорила она, отшатнувшись.

— Как? Элизабет! — воскликнул он, сжимая ее руку. — Как ты сказала? «Мистер Хенчард»? Не надо, не надо так оскорблять меня! Называй меня негодным старикашкой Хенчардом… как угодно… только не будь такой холодной! О милая моя девочка… я вижу, у тебя вместо меня другой… настоящий отец. Значит, ты знаешь все; но не отдавай ему всего своего сердца! Оставь хоть маленькое местечко мне!

Она покраснела и осторожно высвободила свою руку.

— Я могла бы любить вас всегда… я с радостью любила бы вас, — промолвила она. — Но возможно ли это, если я знаю, что вы меня так обманули… так жестоко обманули меня! Вы уверили меня, что мой отец не отец мне… вы многие годы скрывали от меня правду, а потом, когда он, мой любящий родной отец, пришел искать меня, вы беспощадно оттолкнули его коварной выдумкой о моей смерти, и это чуть не разбило ему сердце. Как же мне любить или хотя бы поддерживать того, кто так с нами поступил!

Хенчард открыл было рот, чтобы объясниться. Но снова стиснул зубы и не проронил ни звука. Мог ли он Так, сразу, разубедить ее, найти смягчающие обстоятельства для своих тяжких прегрешений!.. Мог ли сказать, что сначала сам был обманут и не подозревал, что она ему чужая, пока не узнал из письма ее матери, что его родная дочь умерла?.. Мог ли в ответ на второе ее обвинение объяснить, что ложь его была последним отчаянным ходом игрока, которому ее любовь была дороже чести? Многое мешало ему оправдаться и особенно то, что он не настолько ценил себя, чтобы пытаться облегчить свои страдания страстной мольбой или убедительными доводами.

Поэтому он отказался от своего права на самозащиту, и его беспокоило только то, что Элизабет расстроена.

— Не расстраивайся из-за меня, — сказал он с горделивым превосходством. — Я вовсе этого не хочу… особенно в такой день. Напрасно

я пришел к тебе… вижу, что ошибся. Но это в последний раз, и ты уж меня прости. Я больше не буду беспокоить тебя, Элизабет-Джейн… нет, — до самой моей смерти! Спокойной ночи! Прощай!

И не успела она собраться с мыслями, как он шагнул за порог и вышел из дома через черный ход — тем же путем, каким вошел. Больше она его не видела.

Глава XLV

Прошло около месяца с того дня; которым закончилась предыдущая глава. Элизабет-Джейн уже привыкла к своему новому положению, а поведение Доналда отличалось от его поведения до женитьбы только тем, что после делового дня он очень торопился домой.

Ньюсон, который, как и следовало ожидать, способствовал веселью на свадьбе гораздо больше, чем сами новобрачные, после свадьбы прожил в Кестербридже три дня, причем все на него глазели и ухаживали за ним, как и подобает, когда на родину возвращается очередной Робинзон. Но трудно было взбудоражить Кестербридж драматическими возвращениями и исчезновениями: в этом городе вот уже несколько столетий происходили выездные сессии суда, так что сенсационные уходы из нашего мира, отъезды на другой край света и тому подобное случались здесь каждые полгода; поэтому, а может быть еще почему-нибудь, горожане не потеряли своего душевного равновесия из-за Ньюсона На четвертое утро люди видели, как он с безутешным видом поднимается на холм в жажде хоть одним глазком взглянуть на море. Близость к соленой воде оказалась столь необходимой для его существования, что он решил поселиться в Бадмуте, несмотря на то, что дочь его жила в другом городе. В Бадмут он и уехал и там снял квартиру в коттедже с зелеными ставнями и с окном-фонарем, которое так далеко выступало вперед, что стоило только распахнуть боковую оконную раму и высунуться наружу — и можно было сколько угодно любоваться вертикальной полоской синего моря, виднеющейся между высокими домами узкой улочки.

Элизабет-Джейн стояла в гостиной на верхнем этаже, склонив голову набок и критически разглядывая переставленную ею мебель, как вдруг вошла горничная и сказала:

— Позвольте вам доложить, сударыня, мы теперь знаем, откуда взялась птичья клетка.

Осматривая свои новые владения в течение первой недели, проведенной в этом доме, обозревая с критическим удовлетворением то ту, то другую уютную комнату, осторожно проникая в темные подвалы, неторопливо гуляя по сяду, который теперь был усыпан листьями, сорванными осенним ветром, — словом, оценивая, подобно мудрому фельдмаршалу, достоинства и недостатки поля, на котором предстояло начать кампанию домоводства, миссис Доналд Фарфрэ обнаружила в одном закоулке новую птичью клетку, обернутую газетной бумагой, а на дне клетки увидела пушистый шарик — мертвое тельце щегла. Никто не мог объяснить ей, как попала сюда клетка с птичкой, но было ясно, что бедный маленький певец умер голодной смертью. Этот случай произвел тяжелое впечатление на Элизабет. Она не могла забыть о нем несколько дней, несмотря на нежное и добродушное подшучивание Фарфрэ; и теперь, когда она уже почти не вспоминала о нем, ей опять напомнили о клетке.

— Позвольте вам доложить, сударыня, мы узнали, как попала сюда птичья клетка. Ее принес тот работник с фермы, что приходил на свадьбу вечером… люди видели, как он с клеткой в руках шел по улице, и он, очевидно, поставил ее сюда, когда ходил передать вам чье-то поздравление, а потом позабыл, куда ее девал, и ушел.

Этого было достаточно, чтобы заставить Элизабет призадуматься, а думая, она внезапно, как это бывает с женщинами, догадалась, что птичку в клетке ей принес Хенчард в качестве свадебного подарка и в знак раскаяния. Он не покаялся в содеянном, не стал просить прощения, но ведь он от природы не любил ничего затушевывать и сам был одним из беспощаднейших своих обвинителей. Элизабет-Джейн вышла посмотреть на клетку, похоронила умершего с голоду маленького певца, и с этого часа сердце ее смягчилось по отношению к добровольному изгнаннику.