Мера Любви
Шрифт:
— Значит, ты согласен с Августином?
— Осмелюсь утверждать, что в данном вопросе Августин ближе к Учению Истины, — сказал Джованни.
— Абеляровщина! — возмутился кардинал, говоривший о превратной воле.
— Так-так, — Урбан III покачал головой, то ли с одобрением, то ли с укоризной. — Скажи мне, юноша, как бы ты рассуждал, если бы тебе пришлось определять епитимью для убийц Святого Томаса?
— Мне кажется, главное понять, почему было совершено это убийство, — ответил осмелевший Джованни.
— Почему? — переспросил Папа.
— Чем руководствовались убийцы, когда пошли
— Дадено, — заинтересованно продолжал Папа. — И?
— Не могу судить с уверенностью, ибо знаю об этом деле лишь понаслышке, — ответил Джованни, — но, кажется, они желали выслужиться перед королем Генрихом. Таким образом, предпочли своего земного властелина Владыке Небесному и решились преступить заповедь «Не убий».
— Вот мы и добрались до греховных помыслов, — улыбнулся Папа. — А остальные условия? Место, время и так далее?
— Тщательность побуждает учитывать все обстоятельства, Твое Святейшество, — ответил Джованни, совсем ободрившись.
— Ну, что скажете? — обратился Папа к присутствующим.
— Дерзок, весьма дерзок, но умен, кажется, — ответил за всех кардинал, говоривший о превратности воли.
— Значит, достоин? — спросил Папа.
— Годится, — согласились священники.
— Прекрасное единодушие, — сказал Папа. — Пусть этот юноша завтра же получит все низшие степени посвящения.
При этих словах Джованни вдруг выступил вперед и опустился на колени перед папским креслом:
— Твое Святейшество, умоляю, выслушай меня! Я не гожусь в епископы. Мне только двадцать лет, и у меня нет ни жизненного опыта, ни глубоких познаний в науке. Я польщен благосклонной оценкой, данной мне этим высоким собранием, но если я и вправду имею хоть каплю здравого смысла, я в состоянии понять, что не должно мне дерзать…
— Молчи! — воскликнул Папа. — Ни слова больше! Или ты не знаешь, что избранный не может отказаться?! Ты обязан подчиниться, из смирения перед волей Божией! Объясни ему, сеньор Альберто, — обратился Папа к пожилому благообразному кардиналу.
— Прояви добродетель послушания, юноша, — сказал тот. — Ибо следует в равной степени сдерживать и того, кто не достоин, но бессовестно стремится к делам управления, и того, кто, будучи достойным, старается уклониться от этого.
Джованни хотел возразить, но ему вновь приказали молчать.
— Сеньор Альберто, как можно скорее сделай из этого бунтаря диакона, хоть на сегодняшней вечерней службе, — твердо заявил Папа.
Джованни сокрушался, но спорить было невозможно, никто не желал слушать.
Дядюшка-архидьякон держался всю дорогу до дома вдовы, но как только они переступили порог внутренних покоев, накинулся на Джованни с кулаками.
— Ты что это о себе вообразил?! Белены, что ли, объелся?! Я из-за него столько трудов принял, столько стараний положил, покоя лишился, готов был в лепешку расшибиться, лишь бы дело выгорело! — кричал дядя. — Пожалел бы мои седины! Весь в свою мать-развратницу, которая двух мужей в могилу вогнала! Никакого стыда у тебя нет!
Отхлестав Джованни по щекам, дядя вдруг сбавил пыл, вспомнив, что скоро его племяннику идти в церковь принимать посвящение.
— Ладно, хоть и досадно, — пробурчал
Джованни почувствовал себя на грани отчаяния, он никак не ожидал, что все так скоро обернется и он будет совершенно не властен над собственной судьбой. Но на вечерне в храме на него снизошло успокоение, он решил — так тому и быть, и больше не противился.
Ему предстояло исполнять обязанности диакона почти два месяца, все это время Джованни находил утешение в усердии. К Рождеству он совершенно освоился в новом качестве, и такое множество впечатлений наполняло тогда его жизнь, что совсем не оставалось времени жалеть себя.
На Сретение Господне Джованни прошел ординацию. Он растрогался чуть ли не до слез, когда его рукополагали, сам не понимая, сладостные это слезы или горестные.
Впервые совершая пресуществление даров, он чуть не упал в обморок. Сослуживший ему дядя сказал только: «Привыкнешь». Джованни не привык. Раньше он воспринимал мессу только как некий светлый момент своей жизни, ему было довольно знать, что происходит на алтаре. Совершать таинство самому оказалось совсем иначе, Джованни словно держал в руках Землю и Небо, и такая небывалая ответственность ложилась на его плечи, что он сгибался под ее тяжестью, руки и голос его дрожали.
Прекрати самоуничижаться, — выговаривал ему дядя. — Господь сам выбирает орудия для своего употребления, и сила Божия обретается в немощи.
В Октаву Пасхи прошла консекрация Джованни. Его поставлял в епископы сам Папа, поэтому церемония была особенно пышной. К тому времени Джованни уже научился в корне пресекать мысли о себе как о жертве обстоятельств. Его помазали миром, вручили красивый, оказавшийся неожиданно легким, посох и подогнанное точно под размер кольцо. В торжественном облачении Джованни полностью преобразился, он словно стал новым человеком. По старому обычаю при посвящении раскрыли наугад Евангелие, чтобы узнать предзнаменование его предстоящего служения; Джованни выпало место из Иоанна: «Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели; а вы свидетельства нашего не принимаете».
ГЛАВА IV
О том, как Джованни покинул Ломбардию
Дядюшка-архидьякон давно поджидал Паоло Овильо, зятя Джованни, который должен был приехать в Верону на Пасху, но дела задержали его в Венеции, и он прибыл только в апрельские иды.
Сеньор Овильо прошел уже половину своего жизненного пути. С того времени, когда они с Джованни виделись последний раз, он погрузнел и стал еще более солидным.
— А Джованни совсем не изменился, даже не подрос! — Паоло схватил шурина в охапку и приподнял над землей, без малейшего уважения к его сану. Однако тут же спохватился, поздравил Джованни и распорядился принести подарок — тяжеловесный письменный прибор, в котором все предметы изображали львов: чернильница была лежащим львом, подставка для перьев — львом, приподнявшимся на задних лапах, песочница — львом сидящим. Эти львы приглянулись Паоло в Венеции, и он решил купить их по такому случаю, «чтоб умные вещи писать».