Мера Любви
Шрифт:
— Во веки веков. Аминь, — спокойно ответствовал капюшон ровным низким голосом, — надеюсь, чадо, — употребил аббат привычное для себя обращение, — дело, что привело тебя сюда, поистине важно, ты отрываешь меня от благочестивых занятий, приличествующих посту.
— Я, я не знаю, — растерялся Джованни, — нижайше прошу вас простить мою дерзость, я должен был понимать… — Джованни запнулся, со всей горечью разочарования читая по множеству примет, по тому, как держится дед, по всей обстановке, что напрасно приехал в Фонте Авеллану, что дед, вернее, дом Томазо, вовсе не тот человек, кому можно поверить свои мысли, но он уже побеспокоил отшельника, вдруг, ни с того ни с сего отступить сейчас показалось Джованни вдвойне дерзостным, невозможным поступком. — Дом Томазо, я не знал, к кому мне еще обратиться. Против меня дело в Папской Курии, я хотел поговорить, прежде чем… — Джованни вновь осекся, слова давались ему с трудом.
— Ты пришел за духовным наставлением,
— Да, — с готовностью ответил Джованни. — Но, нет, — тут же поправил он себя, — не совсем. Простите, высокочтимый дом, я волнуюсь.
— Слушаю тебя, чадо, — спокойно произнес аббат.
— Дом Томазо, честно говоря, меня не слишком беспокоит дело в Курии, я приехал посоветоваться по совсем другому вопросу, я додумался до некоторых выводов… — Джованни сжал руки, собираясь с духом, — эти выводы столь очевидны, то есть, представляются мне таковыми, — оговорился он для приличия, — скорее всего кто-нибудь до меня, не знаю, к сожалению, кто, уже пришел к таким же положениям… я хочу сказать, невозможно, чтобы я один во всем мире оказался прозорливым, вы, высокочтимый дом, обладаете серьезными знаниями в теологии…
— Оставь славословия, — перебил его аббат.
— Простите, — кивнул Джованни, — я скажу все, как понимаю. Меня волнует категоричное осуждение церковью отношений между мужчиной и мужчиной, я имею в виду любовные отношения. И между женщиной и женщиной, — добавил он поколебавшись, — которые принято считать греховными, противоречащими природе, но даже оставив в стороне утверждение, что если люди любят друг друга, они не вдвоем уже, но втроем, ибо Бог между ними, и ни о каком грехе здесь невозможно и помыслить, — Джованни нервно кашлянул, — если даже, говорю я, оставить пока в стороне разговор о любви, таковые отношения никак не могут считаться греховными, ибо грех всегда против естества, и объяснять греховность противоприродностью, это все равно, что ничего не объяснять, просто повторяя: грех — греховен. А природа, как известно, есть видовое отличие, сообщающее форму всякой вещи.
Джованни замолчал, ожидая какой-либо реакции со стороны аббата, но тот молча сидел за своим окошком, и Джованни не мог бы сказать с уверенностью, понимает он его или нет, спросить же об этом прямо Джованни не осмелился, и ему пришлось продолжать, обращаясь к решетке и неподвижной тени за нею.
— Итак, в силу того, что сущность чего бы то ни было определяется формой, таковая сущность, указываемая в определении, называется природой. Определение же сущности человека — животное разумное, смертное. Следовательно, как сущность человека является быть животным разумным, смертным, так природа человека — то, что делает человека именно таковым. — Джованни удовлетворенно вздохнул. — Пол человека не входит в его определение, никоим образом не выделяет данную личность в какой-то отдельный вид. Посудите сами, дом Томазо, женщина столь же человек, сколь и мужчина, у нас одна сущность, мы все одинаково люди, не более и не менее. Мы все, и мужчины и женщины, имеем одну форму — бессмертную душу, у которой вовсе нет половых различий, присущих лишь бренному телу. Любой и каждый признак принадлежности человека к мужскому полу или женскому точно так же, как, скажем, цвет волос или рост, относятся к внешности, или иначе, являются акциденциями, коими сущность каждой индивидуальности проявляется вовне, только признаками мы и отличаемся, а акциденция никак не способна влиять на субстанцию, следовательно, просто не способна изменять, извращать, если угодно, природу.
ГЛАВА LIX
О мере любви
— Дом Томазо, — позвал Джованни.
— Откуда ты всего этого нахватался? — сурово проворчал аббат. — От греков. Греческая философия, — проговорил он с отвращением. — Учат вас, молодых, в школах чему ни попадя. Сердце у тебя набекрень, несчастный ты мальчишка. Это же язычество. Греки твои и знать не знали, что есть грех, и потому они все погибли, умерли двойной смертью: и телом, и душою. А ты, негодник, такой же участи желаешь? Аристотель тебя спасет, глупое ты создание? Нет, нет и еще раз нет, твой Аристотель тебя погубит! Не греков ты должен слушать, а Святое Писание. Писание осуждает мерзость, о которой ты мне тут распространялся! Сам Господь ее осуждает! И все святые отцы! Церковь признает эти непотребства грехом! Тьфу, гореть тебе в аду, если ты не раскаешься! Одумайся! Кто ты такой, чтобы спорить с высокими авторитетами, с высочайшими, с самой Церковью? Гордец! Гордец и негодник! Скажи-ка мне лучше, сам-то ты занимался подобной гадостью?
— Гадость, это когда без любви, — нахмурился Джованни.
— Любовь! — возвысил голос аббат Томазо. — Не смей марать Святого Духа своими плотскими испражнениями! Это не любовь! Ты против Бога идешь! Против Его замысла! Он Сам соединил мужчину с женщиной ради одной только цели: продолжения рода. Плоть не имеет любви, все помышления плоти есть страсти, похоти! Недаром же святой
Аббат Томазо резко замолчал, словно внезапно обессилив от своей пылкой тирады. Джованни наблюдал за его опущенным капюшоном с сожалением, он уже хотел в очередной раз просить прощения за то, что зря побеспокоил отшельника, когда тот вдруг поднял голову, не удержавшись от того, чтобы хотя бы украдкой и мельком взглянуть на виновника своего смятения.
— Подумать только, — произнес аббат хрипло, — ты сын моего сына, плоть от плоти моей, ты не только себя губишь, злосчастный, ты вредишь и бессмертной душе своего отца, и моей грешной душе! Как же мог я породить того, кто зачал такого выродка? — Аббат тяжко вздохнул, согнувшись под своим капюшоном, словно под тяжким бременем. — Зачем ты сюда явился? Гадость! Гадость какая! Ты сказал, что ты рукоположен, что ты в епископы поставлен! Боже мой, за что Ты так наказываешь смиренного раба Твоего? — тихонько взвыл аббат. — Мой внук! Ты осквернил Господа, не просто променяв поклонение Творцу своему на идолопоклонство перед ничтожной тварью, ты прикасался к Нему после того, как твои руки участвовали в богопротивном деянии!
— Я не… — хотел было возразить Джованни, но аббат не слушал его.
— Тебе следует срезать кожу с кончиков пальцев, которыми ты посмел дотрагиваться до Господа! Нельзя, чтобы нечистые, скверные прикосновения марали Тело Христово! — дом Томазо неимоверным усилием воли остановил поток своих излияний.
Джованни видел, в какую глубокую бездну несчастья поверг он старика своим приездом, и чувствовал себя виновным в его страданиях.
— Я всегда соглашался со своим великим предшественником, отцом нашим и наставником святым Петром Дамиани, — уже спокойнее, почти избавившись от дрожи в голосе, продолжал аббат. — Белое духовенство находится в самом опасном положении. С одной стороны — высочайший долг священства, с другой — неисчислимые соблазны мира. Это все родственники твоей матери, из-за своего тщеславия заставили тебя… что еще можно было ожидать, в таком-то возрасте, когда так легко поддаться искушениям? О, священники, не принявшие монашества, столь близкие к мирянам, этим воплощениям похоти, живущие в прямом соседстве с ними, в развращенном обществе, в котором так трудно, если не сказать вовсе невозможно, обрести спасение, как же можете вы избежать испорченности? Несчастный. Кто человек, прельстивший тебя? Не тот ли, который ждет снаружи?
Джованни удивился, что отшельнику известно о рыцаре, оставшемся за воротами.
— Нет, это просто воин, для охраны, — ответил он чуть покраснев, так как верный Уильям Фиц-Готфрид был приставлен к нему его любимым де Бельваром, но Джованни, конечно же, не собирался вдаваться в объяснения.
— Вот! — вдруг встрепенулся аббат. — Вот она, истина! Ты пришел ко мне с красивыми теориями, якобы оправданный и обеленный, но когда разговор обернулся от слов к делу, когда я спросил тебя о конкретном человеке, ты тут же принялся скрываться и юлить. И тем ты выдал себя, ты стыдишься своего греховного состояния! Совесть твоя не позволяет тебе открыто похваляться своим падением!
Ясно, проговорил Джованни, не скрывая досады, — вы возводите на меня напраслину, приписываете мне то, что я не думал, не говорил и не делал, а потом хотите, чтобы я лицемерно покаялся в этих несуществующих прегрешениях?
Как так несуществующих? наклонился вперед аббат за своей решеткой. — Ты ко мне приехал со вполне конкретным грехом. Самым что ни на есть настоящим и при том тяжелейшим грехом.
— Дом Томазо, — Джованни невольно отступил, словно опасаясь отравиться, если он станет и дальше вдыхать воздух, в котором прозвучало такое множество грязных слов, — я приехал к вам поговорить о серьезных вещах, изложил свою теорию и выслушал в ответ ваше мнение. Все, больше мне не о чем с вами разговаривать, вы не выдвинули ни одного возражения в ответ на мои слова, вы просто прикрылись голым авторитетом церкви, а я не бессмысленное животное, которое водят на поводу, да, как же еще назвать авторитет, как не поводком? Подобно тому, как глупых животных тащат за собою, и они не ведают, куда и почему, так и большинство людей дают вести себя в путах опасных верований, ссылаясь на авторитет того, кто эти верования записал. Я виновен в наших глазах уже только потому, что не желаю быть пленником животной доверчивости и считаю себя вправе знать, почему мне должно поступать каким-либо образом, или не поступать так, иначе говоря, я думаю, что делаю, для чего еще Господь дал мне разум, кроме как для того, чтобы им руководствоваться?