Мера Наказания
Шрифт:
Оперативник не верит и буравит глазами, и заставляет рассказать все заново. Приходят еще двое и внимательно слушают. Венька послушно повторяет свой рассказ, чувствует, как дрожит его голос: "У меня есть информация, случайно подслушал на улице, что судью, который будет рассматривать мое дело завтра, хотят сегодня вечером убить на выходе из работы. Пожалуйста, сообщите ему об этом, и скажите, что это я именно все рассказал. Пусть ему приставят охрану. Хотя бы на неделю. А то ходит один. Охрана будет, и тогда его никто не тронет. Кто хочет конкретно убить, не знаю, просто случайно подслушал, лица говорившие это, мне незнакомы..."
Расчет очень прост. Он спасет их всех. Судью, к которому сейчас приставят охрану, машину с мигалками там или еще что. Гогу, который увидит эту охрану и побоится совершить нападение. И себя самого, узнает судья, кто предостерег, сообщил, и в благодарность ему поверит и оправдает,
К обеду не пришел домой, а около двенадцати вместо дома в дежурку. Да еще попетлял чуть, не следит ли за ним Гога. В дежурке уставились на него словно на жмура. Опять все тоже: вонючий, грязный и побитый. А он дежурному, у меня вот срочное сообщение об угрозе жизни и здоровью судье Х. Дежурный у виска покрутил, хотел дать пендаля, чтобы тут не вонял, но от греха подальше решил все-таки вызвать оперативника. И вот он уже с опером в отдельном кабинете без окон почти час, как беседует.
– Какая-то несостыковочка в твоих баснях. Случайно подслушал... Где, когда, кто говорил? А?
– рычит, надвигается опер, а двое зашедших согласно кивают в ответ, - просто так шел и услышал... Ты кому тут трындеть будешь? А? Просто так даже кошки не трахаются! Смотри на меня!!!
Веньке страшно, но пытается держаться. Казалось, что будет проще, послушают, засуетятся и все сделают. А они... Не верят. А время то идет. И совсем чуть-чуть осталось. И Гоге тоже тогда не верили... Зачем он все это тогда. Глупо. Но уже поздно. В очередной раз все слишком поздно...
Потом заходит еще один. Но уже в форме. Кажется, подполковник. "Ну, что тут у Вас?" - спрашивает. Докладывают. Смотрит на Веньку, изучает, морщится от вони. "Я Николаю Леонидовичу лично сообщил. Тот в шоке, тоже не верит. Решил сам подъехать, на этого вот лично посмотреть, - кивает головой на Веньку, - мы на всякий случай машину за ним с охраной послали, прокурору сообщение сделали и в ФСБ". А у Веньки сразу от сердца, и становится легче, значит, охрану все-таки приставили. Но успокаиваться рано. "Вот только и мне кажется, - продолжает подполковник, - что он что-то недоговаривает. Пока Николай Леонидович не подъедет, поработайте с ним. Может, все и прояснится, только аккуратно, а то он и так, как из морга ". "Так точно!" - в один голос отвечают, дверь захлопывается за полковником. И опера начинают работать... А работать они умеют. Венька это понял минут за двадцать. Казалось, что вся его жизнь пролетела и перевернулась наизнанку. Господи, если бы так работали с ним раньше, он никогда бы ничего не сотворил. Да в гробу он их всех видел. И Гогу, и судью этого, и самого себя... Знал бы - не пришел. Сидел бы дома, и гори все синим пламенем. А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Сопли, слюни, слезы и адская боль хлынули одновременно, ударили по мозгам, разорвали на части, разбросали по комнате. Да так, что и не собрать. И препираться бесполезно. Иначе сдохнешь. Ведь он тоже НИКТО. И даже не червяк, т.к. не может зарыться. А они зарыть его могут. Через двадцать минут, рыдая, рассказывает все как есть. А опер уже добрый и мозги не ломает, старательно записывает, и даже хвалит: "Вот молодец, а комедию тут ломал. Надо все честно, а то ведь всякое может от недосказанного случиться". Потом ведут умываться. А потом уже в другой кабинет. Венька опустошен и обессилен, шатается и боится упасть. А в кабинете видит его. Вершителя чужих судеб, человека, которого спас. Он бледен и задумчив.
– Вот, Николай Леонидович, есть у Вас такой клиент?
– спрашивают оперативники.
– Кажется, припоминаю, - соглашается судья, рассматривая Веньку, - а завтра да, есть дело по угону.
– Рассказывай, - теперь уже ласково опер к Веньке и даже сажает его на стул. Сама добродетель. И Венька повторяет все вновь. Но на этот раз все так, как есть на самом деле.
– Господи, - еще больше бледнеет судья, - семь лет прошло. Я уже и не помню этого ничего. Сколько уж дел разных рассмотрел. Чушь какая. На пустом месте. Что же теперь и не работать вовсе?
– Николай Леонидович, - появляется прежний подполковник, - Вы сами понимаете, мы обязаны эту информацию отработать. Возле Вашего дома уже наблюдение. Сейчас ребята из ФСБ подъедут, и нам нужно будет согласовать дальнейшие действия, дать вам определенные инструкции Вашего поведения на тот случай, если это действительно все так. Попрошу Вас со мной.
– Да, да, конечно, - торопливо соглашается судья. И в его голосе Венька чувствует дрожь.
– А этого, - подполковник кивает на Веньку, - в камеру на 48 часов, оформляйте задержание...
– Не надо, не надо в камеру, - и Венька
– пытается спастись, первое, что пришло в голову, как последняя соломинка.
– Да, - это уже судья, - на 48 часов по какому основанию будете задерживать? По какому подозрению? За добровольное сообщение о готовившемся преступлении? Так не годится. Да и проверить, где он находится, его друг действительно может захотеть.
– Так куда же его тогда?
– интересуется у судьи и подполковника опер.
– Куда, куда, домой, - решает подполковник, - и наблюдение за его домом, пока все не прояснится.
Высаживают за квартал до дома. "Иди, - приказывают и предупреждают: - если что, мы за тобой пасем. Поэтому сиди дома и не вылезай, пока не придем. Высунешься, тогда точно закроем". Идет и чувствует, что да, действительно кто-то рядом и за ним. Но вдруг легко. Он не понимает сначала, почему ему легко. И только возле подъезда вдруг осеняет: тот детский смех уже не бьет по ушам. Его больше нет, и ему легко. "Господи, помоги, - улыбается самому себе, - пусть меня завтра не посадят. Я ведь помог. И в мере наказания должно быть зачтено". Звонит в дверь. В ответ тишина. Звонит опять. И тихо снова. Суетливо по карманам. Где-то был ключ, если не потерял. Сколько дней он не был здесь? Даже и не помнит. Сейчас мать, наверное, на смене. Придет и начнет опять мозги ему поласкать нравоучениями. И вдруг приходит мысль. Как все очень просто-то! Жизнь не так уж и сложна, если понимать ее простоту. Он сейчас помоется, побреется, приведет себя в порядок. Посмотрит по продуктам. И что-нибудь для нее сварганит. Хотя бы картошечку, если что, пожарит. И ей будет приятно. И ругаться не будет. А еще он скажет, что когда вернется из суда, то останется дома. Начнет новую жизнь. И она от его опрятного вида, жареной картошечки и этих честных обещаний уж точно успокоится. И все будет тихо, как сейчас в подъезде, после его звонка. Вот, оказывается, все как просто. И вот он ключ. Ласковый и добрый такой, как мама, от десятилетиями не меняющегося замка. Ключ из детства, где казалось, уже и не было у него никакого Гоги...
А дома тихо. Только чуть сладкий запах еще непонятного ему режет нос. И она. В зале. На полу. Одна. Одинокая. Совсем одна. Хоть он пришел. Вернулся. Но уже поздно. Мертвая. И такая беззащитная. Свернулась калачиком. Ждала. И не дождалась. Чуть запах тлена. Пару дней назад. Но почему-то кажется ему такой же красивой, как десять лет назад, когда из-за этой красоты не было отбоя от мужиков. Когда просили его погулять часок, другой, и при этом, краснея, подмигивали друг другу. Когда иногда кто-то оставался на ночь. И скрипела кровать. А он ворочался, слушая стоны, боясь, что маме этот дядя делает больно. Не понимал, что не было больно. Что просто искала счастья. Простой женской радости. И для него, и для себя. Мужскую защиту и мужское плечо. И для него тоже искала. Не получалось. Приходили, уходили, пользовались, обещали, растворялись, насладившись и забыв. А она все искала для них двоих и не могла найти. Прекратила. Думая, что если не везет, то, наверное, он подрастет и сам станет ей тем самым плечом, опорой и защитой. И опять ошиблась... И от безнадеги своей не выдержала и умерла... Не понимал... И только сейчас дошло. Такая красивая, как раньше... И даже лучше...
Сел рядом на пол, взял за руку, прижал ее к груди, заплакал и потерялся во времени и пространстве...
Все было смутно дальше. День прошел и ночь, не помнил, а утром опера в незапертую дверь, и обомлели.
– Вот тебе и раз!
– открыл рот один, тот, что вчера вел допрос, - а мы-то ждем, когда из дома выйдешь и в суд пойдешь, а тут такое. Надеюсь, не криминал, так сказать, собственной смертью. Хотя какие-либо внешние следы отсутствуют.
Потом пытались долго оторвать от руки. Не сдавался. Без истерик. Молча сидел, прижимая и не отдавая. Рука жгла и обжигала сердце. А сердце боялось ее оставить. Но все-таки оторвали. Повели к машине. И мимо команды: "Виноградов, останешься здесь. Дождешься скорую и труповозку. А этого на заседанье доставить. Понятно, горе у пацана, но суд есть суд. А у него в десять. И так уже опоздали". Была машина, и в ней все тот же опер. Пытался привести в чувство пустыми словами: "Сочувствую, держись, все мы смертны". А потом приободрить: "Ты молодца, все так, как и говорил вчера. Николай Леонидович значит вчера домой к семи. Только без дочки. Решили не рисковать. И твой этот кореш возле подъезда стоит. Но мы-то на стреме. В общем, дернулся к нему, мы на него, скрутили. Все чин по чину. И ножичек при нем, и повязку даже на морду успел нацепить. Молодца. Николай Леонидович в сердцах обмолвился, что перед тобой в долгу. Он человек слова. Так что смотри. Уйдешь сегодня из суда своими ногами. Потом и мать похоронишь. Это же мать твоя была? Да? Вы похожи...".