Мера прощения
Шрифт:
– Присаживайтесь, – предложил я и хозяину. Чем бесцеремоннее ведешь себя с такими, как он, тем они послушнее и менее подозрительны, а любое проявление благожелательности принимают за данайский дар.
Четвертый механик растерянно посмотрел на стул, потом на кровать, достал с полки газету и постелил ее поверх одеяла. Это в кают-компании можно сидеть в грязной одежде, а в своей каюте...
– Докладывайте, почему вы по ночам звоните старшему механику?
– Кто вам сказал? – спросил он, зыркая на меня из-под узкого лба.
– О ваших звонках весь экипаж
– Сосед! – бросает он и кивает головой на переборку, что за его спиной.
– Что – сосед?
– Мешает. Лягу спать, а он стук, стук! Или музыка. На полную громкость. Или эта, его шлюха...
– Дневальная? – уточняю я.
– Да. Стонет и кричит. А потом смеется или плачет. Или ругаются.
– Все ясно. Накажем, – подстроившись под его отрывистую речь, обещаю я. – В прошлом рейсе тоже мешали?
– Да.
– Помполиту докладывали?
– Да.
– Ну и?
– Он наказал. Тихо стало. Потом опять.
– Когда – потом? До убийства или после?
– Нет.
– Не понял. Так до или после?
– Нет.
Вот бестолочь! Такого только в разведчики брать: никто у него ничего не выведает.
– Давай по порядку, – перейдя на ты, говорю я. – Сначала они шумели. Потом Помпа сделал втык третьему механику, и шум прекратился, – да?
– Правильно.
– И в какой день возобновился?
– Ночью.
И тут меня осенило.
– В ту ночь, когда убили помполита?
– Да, – ответил четвертый механик и посмотрел на меня так, как я, наверное, смотрел на него пару минут назад.
Я не обиделся.
– И что... и какого рода был шум в ту ночь?
– Сильный.
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и считаю до десяти. Затем до двадцати. Успокоившись, выдыхаю и задаю следующий вопрос:
– Она стонала и кричала?
– Нет.
– Смеялась?
– Нет.
– Плакала?
– Да. Но потом. Сначала ругались. Долго.
Слава богу, разродился! Еще бы пара минут дурацкой игры в вопросы-ответы, и я бы набил ему морду.
– Это было сразу после полуночи или позже?
– Позже... А он на вахте был! – злорадно добавляет четвертый механик. Видимо, для него уход с вахты – самое страшное преступление, он ни разу себе такого не позволил, а все еще четвертый, а другие, которые третьи...
– Из-за чего они ругались?
– Не знаю, – отвечает он и воротит притухшие глаза.
Знает, но не скажет. Впрочем, мне и так все ясно.
– А потом что было? После того, как наругались?
– Он ушел. А она плакала. И мылась.
Умывальник в каюте четвертого механика у той же переборки, что и кровать, значит, в соседней каюте умывальник у этой же переборки, и шум воды должен быть слышен хорошо.
– Долго умывалась?
– Очень долго. В душ лень сходить.
Нет, тут, скорее всего, не лень. Может, специально открыла воду, чтобы сосед не слышал плача? Вряд ли. Может, стирала? Ночью? Вполне возможно. Некоторым женщинам монотонная работа помогает успокоиться. Ну, ладно, это все лишнее, хватит и услышанного ранее.
29
А
Делая после завтрака уборку кают комсостава, дневальная часто выливает грязную воду за борт. Наверное, выросла в частном доме, где все удобства во дворе, иначе бы в умывальник или унитаз выливала. На следующее утро я опять дежурил на корме, но теперь уже в роли охотника. Я стоял боком к двери и смотрел то на нее, то на кильватерные струи. Казалось, что именно из них появляются темные тени, плывущие на небольшой глубине за судном. Это акулы. Их в Красном море, в которое мы вошли ночью, больше, чем песчинок в Аравийской пустыне. Раньше по Красному морю перевозили много скота. Животные дохли в необорудованных трюмах, трупы выбрасывались за борт. Если здесь случайно вывалишься, то пока судно развернется на контркурс, будешь уже расфасован по десятку акульих желудков.
В бытность курсантом я не боялся этих мерзких морских проглотов. Снуют себе туда-сюда вокруг теплохода – и пусть себе снуют. А как-то, на последней моей практике, стояли мы здесь неподалеку, в порту Асэб. Я был в рабочей бригаде, красил борт с беседки – доски на канатах. Прямо под моими ногами плавали акулы, и я с интересом поглядывал на них. Наверное, уверенность в собственной безопасности – оборвется беседка, повисну на страховочном конце – и подтолкнула меня немножко пошалить. Каток был закреплен на длинном шесте, вот я и решил проучить какую-нибудь из морских хищниц. Пока я безуспешно пытался это сделать, большая светлая акула воспользовалась моей оплошностью и цапнула шест, чуть не стянув меня с беседки. Конец шеста был обрезан ровненько, как пилой. С тех пор не могу спокойно смотреть на живых акул.
На корму вышла Нина. Ведро она несла в левой руке, и левое, более высокое, плечо казалось на одной линии с правым. Лицо было грустным, лишь глаза, как всегда, смотрели доверчиво и ожидающе. И напрасно, в Деды Морозы я не гожусь: подарок мой будет не из приятных.
Она подошла к фальшборту, вылила за борт грязную воду. На белесых кильватерных струях появилось серое пятно, к которому рванули акулы. Грязная вода не пришлась им по вкусу, и они вновь догнали теплоход.
– Не понравилось, – прокомментировал я, подходя к Нине. – То ли дело, если бы человек упал! Схарчили бы за милую душу!
Дневальная схватилась правой рукой за левое плечо, словно прятала обнаженные груди, и резко повернулась ко мне.
– Зачем вы это говорите? Вам что, доставляет удовольствие дразнить меня?
Ох, как засверкала глазенками! Поглядеть на нее – сама невинность! Ну-ну, посмотрим, что ты сейчас запоешь...
– Я всего лишь говорю об этом, а некоторые выбрасывают людей за борт.
– На что вы намекаете? – спросила она уже не так гневно.
– Разве не знаешь?
Она не ответила. И глазами больше не сверкала.