Мерцание страз
Шрифт:
– Да вы раздевайтесь, что вы одетые всё?
– Да, да, – кивнула мама. – Веер… Это же винтаж. Начало двадцатого или конец девятнадцатого?
– Бери ещё раньше… Как вас зовут?
– Розетта… Розетта Владимировна
– Какое совпадение! И мою бабушку Розой звать!
– Лиза! Помолчи!
– Нет. Это что-то необыкновенное, – мама не отводила глаз от веера. – Я не видела такого в жизни. В витринах музейных – да, но в жизни…
– Розетточка! Я коллекционирую веера. Этот – самый прочный и мой любимый.
– Надо бы подреставрировать. Кажется,
– Знаю, что надо. Но не доверяю, Розетточка, не доверяю. Разделись? Сдавайте! Какие у вас пуховики красивые! Белые. Белое плохой человек носить не станет. Пойдёмте. – руководила бабушка Лизы, и вдруг командным голосом добавила: – Инесса! Почему до сих пор не переобута?
Мама получила номерок из рук в белых перчатках:
– Надо же, – причёсывалась мама перед зеркалом. – С сентября тут Инесса занимается, а в гардеробе впервые, всё в раздевалке и в раздевалке у зала.
– Да. Тут гардеробщики видные. Из бывших хоккеистов. Видели же – челюсть у него вставная.
– Не заметила.
– Они все беззубые. Хоккеисты же. А у меня все свои зубы, все свои, кроме двух. – и бабушка Лизы оскалилась, как осёл в мультике про бременских музыкантов.
– А у деда нашего с двадцати пяти лет челюсть вставная, – рассмеялась Лиза.
Инесса снова чинно шла за руку с Лизой под присмотром мамы и бабушки, но поднявшись в фойе, они побежали к ёлке наперегонки: дети больше не слонялись, а вовсю водили хороводы.
– Надо же! – поджала губы Лиза и сжала обиженно руку Инессе. – Какое у тебя платье оригинальное!
Инесса улыбнулась. Нет, Лиза неплохая. И такие слова знает, прям как её мама говорит – «оригинальное».
– Это мама сшила, она у меня всё очень красиво шьёт.
– Но тут же картинка.
– Это она вышила на машинке, – Инесса дальше зашептала Лизе на ухо: – У мамы машинка за миллион тыщ, она сама по себе такие картинки строчит, по программе, а мама смотрит и всё.
– И пуховики тоже строчит сама?
– Да. Но пуховик мама вручную вышила.
– И пух настоящий?
– Нет, пальтишки наши не на пуху.
– На чём?
– Не знаю, забыла, как называется.
– А мы экипировкой торгуем. Сшить мало, главное – продать. У нас на рынке три точки. И костюм этот, в сэконде взяли, веришь? Всё никак костюм мой не выиграет. – вздохнула обречённо Лиза. – Гляди! Сейчас начнётся конкурс, хлопай мне, тут по хлопкам лучший костюм выбирают… В четвёртый раз без приза – обидно.
Дети в костюмах всё подходили и подходили под крыло Ледяночки – Лиза мрачнела. Инесса с удовольствием стала хлопать всем, а Лизе как можно громче, ну и любоваться на крылатую Ледяночку. В Шайбе Ледяночки – не внучки Льда, а зимние ангелы или феи. Инесса была счастлива, абсолютно счастлива: что не одна, что на ёлке, что скоро получит подарок и что билет подарил Ледик, а не как Лизе бабушка купила. И даже то, что Лизе всё-таки вручили подарок за лучший костюм, Инессу не расстроило. Если только чуточку. Да и то, потому что как минимум один костюм был лучше намного. Лиза погрозила кулаком смуглой красивой черноглазой
– Ууу! Кристинка. С фигурки, – грозила кулачищем Лиза.
Глазастая девочка показала Лизе язык и очень похоже передразнила её.
– Дура. Завидует, – хохотнула Лиза. – Корова.
Ничего себе корова, подумала Инесса, девочка-то просто принцесса и такая тоненькая грациозная, как антилопа из мультика про злого султана-коротышку.
Они с мамой и сейчас частенько вспоминают тот рождественский день после ёлки… Мучная пыль сыпалась с деревьев при порыве ветра, солнце пробивалось сквозь стальную пелену мешков деда Льда – крылатая Ледяночка уверяла, что серые облака – настоящие мешки с подарками.
– Что-то голова кружится. Так есть захотелось, – мама остановилась и нетвёрдым шагом отошла с тротуара на снег, опёрлась о реликтовую сосну, самую старую сосну в городе, с прикреплённой табличкой на стволе. До сих пор, проходя мимо сосны, ставшей совсем необъятной, Инесса вспоминает ту далёкую сцену. То был миг перелома, миг возрождения. Мама попросила конфеты из подарка, которые дочке не нравятся. Инесса обрадовалась ещё больше, хотя больше было некуда. Она тщательно отобрала конфеты. Мама любит с белой начинкой и с нугой, и в белом шоколаде, и не любит чёрную начинку, горький шоколад, вафли в конфетах. У них с мамой до сих противоположные вкусы. Мама не съела, а заглотила конфеты, улыбнулась и сказала:
– Потопали, Инессусик, я тебе скажу, о чём мы с бабушкой Лизы переговорили. Они нас и в паспортном столе искали, представляешь?, и по базе в поликлинике. А мы и не знали, что кому-то в этом городе нужны.
– Мама! Но мы всегда на горке, каждый день, почему Лиза не приходила?
– Днём она в саду, а в выходные у них подкатки. Они вечером гуляют, а мы с утра, и у них другая горка, они далеко живут.
– У реки? У другого озера?
– Да. Где-то там. Ну пошли. Солнце, смотри, пробивается…
– Мама! Оно давно пробивается. Как мы вышли с ёлки, так оно нам дорогу освещает.
– Ну надо же, Инессёныш! Я и не заметила… Пока вы хороводы водили и представление смотрели, слушай что мне рассказала бабушка Лизы. Вся их семья работает на тех огромных складах, где лежат коньки, и всякое остальное обмундирование и оборудование. Бабушка Лизы стала меня спрашивать, были ли мы в краеведческом музее, видели ли картину народного художника «Игра в «клюки» на Кедровом поле». Я сказала, что да.
– Помню. Мы заходили в резную избушку. На картине – клюшки, мячик, трава, люди древние и лесок за полем, ещё сбоку косцы, косят траву. Ты ещё предположила, что июнь, раз сенокос.
– Вот у тебя память!
– Ты тогда поправила меня: не «косари», а «косцы».
Память… Что есть, то есть. Но после смерти Тимки Инесса поняла, что память лучше не иметь вовсе. Инесса, увы, никогда ничего не забывала. И в душе не прощала, внешне могла простить, но затаить обиду глубоко, отправить её в самый дальний уголок памяти – это характер, её черта.