Мерцающий огонь

Маклин Джулианна

«Полагаю, ты игнорируешь меня потому, что злишься, и я тебя прекрасно понимаю. Игнор – меньшее из того, что я заслужил. Я чувствую себя ужасно из-за того, что произошло, и до сих пор не могу поверить, как мог сделать такую глупость. Не знаю, как выразить тебе, насколько мне стыдно. Вчера, после того как ты ушла, я опустился в ад, а утром мне стало только хуже. Пожалуйста, вернись домой, Джилл. Давай поговорим. Я хочу, чтобы ты знала: вчера ты видела не меня, а кого-то совсем другого. Какого-то пятидесятилетнего идиота, словившего в свой

день рождения кризис среднего возраста. Но вечеринка закончилась, и тебя нет рядом, а я не могу представить свое будущее без тебя. Пожалуйста, ответь. Дай мне надежду или хотя бы скажи, что с тобой все в порядке. Я не нахожу себе места, когда словно вижу тебя валяющейся где-нибудь в канаве».

Стиснув зубы, я тихо зарычала. И быстро напечатала ответ:

«Я в порядке и ценю твои извинения, но прошу не писать мне больше. Я пока не готова с тобой разговаривать. Мне нужно побыть наедине с собой. Если ты напишешь мне что-то еще, я тебе не отвечу».

Только отправив сообщение, я осознала, что все-таки дала ему надежду. Мои слова прозвучали так, будто однажды я, возможно, найду в себе силы с ним поговорить.

Может, и правда найду – но только чтобы поставить точку. Я вряд ли когда-нибудь смогу забыть то, что видела прошлой ночью, и вряд ли буду снова ему доверять. А доверие всегда казалось мне фундаментом добрых отношений.

Я никогда не считала бабушкину ферму в Коннектикуте своим домом. Мое детство прошло в нью-йоркской квартире, откуда я съехала, поступив в колледж, потому что не могла смотреть на ванну, в которой умерла мама. Тем не менее, когда такси свернуло на обсаженную деревьями дорожку, ведущую к бабушкиному дому, меня охватила радость: я вернулась в знакомое место, где чувствовала себя в безопасности. Обшитый белой вагонкой столетней давности дом показался мне идеальным прибежищем. Здесь можно было залечь на дно, спрятаться ото всех, и в первую очередь от Малкольма.

Слегка подавшись вперед, я выглянула из окна машины. Газон по обеим сторонам дорожки устилали сухие листья. Зато лужайку перед домом отец заботливо расчистил и подстриг траву. Ему всегда нравилось садоводство – жизнь за городом привлекала его в том числе возможностью работать на свежем воздухе. Он продал нашу квартиру и переехал сюда несколько лет назад – после того как бабушка упала и сломала бедро. Сейчас она выздоровела, в постоянном уходе уже не нуждалась, но папа все равно оставался на ферме.

Такси остановилось почти у самой крытой террасы. Пока я расплачивалась с водителем, из дверей вышел папа.

– Привет. – Он спустился по деревянным ступенькам, как только такси отъехало. – Рад тебя видеть. – Другой отец на его месте подошел бы и обнял свою единственную дочь, но наши с ним отношения не походили на общепринятые. Нас разделяла небольшая эмоциональная

пропасть, существование которой мы оба предпочитали отрицать. Первые мгновения наших встреч всегда были слегка неловкими.

– Пошли в дом, – предложил он и взял у меня чемодан. Я поднялась за ним по ступенькам, с ностальгией глядя на потертые серые качели неподалеку – сидя на них, мы с бабушкой часто играли в шашки.

Сразу за порогом меня окутал аромат свежесваренного кофе.

Я прошла мимо гостиной, выхватив взглядом потертое зеленое кресло дедушки Джека, которое по-прежнему стояло в углу, и бабушкину плетеную корзину, с разноцветными клубками и спицами для вязания. На бортике корзины лежала незаконченная работа – вероятно, очередная шерстяная шапочка. Бабушка вязала такие для детей из онкологического отделения больницы.

– Где бабушка? – спросила я, удивленная непривычной тишиной.

– В доме престарелых. Сегодня же суббота.

– Ах да, точно.

Бабушка лет двадцать каждую субботу играла на пианино для постояльцев дома престарелых – в основном мелодии из шоу тридцатых и сороковых годов. Меня слегка забавляли ее рассказы об удовольствии от игры для «стариков», притом что ей самой было за девяносто.

На кухне папа спросил:

– Есть будешь? В холодильнике осталось немного курицы – или могу быстро пожарить тебе сырные тосты. – Совместные обеды всегда ускоряли таяние ледяной стены между нами.

– Я не голодная. Съела в поезде салат. А вот кофе пахнет превосходно.

Папа налил мне чашку.

– Хорошо. Ты первая. Что у тебя стряслось?

– О боже. История отвратительная. – Я села за стол. – Даже неловко тебе рассказывать.

– Не переживай. Уверен, я слышал вещи и похуже.

– Может. Не знаю. В общем. Как ты помнишь, вчера мы праздновали пятидесятилетие Малкольма. В музее Гуггенхайма.

– Прости, что не смог подъехать.

Я успокаивающе махнула рукой:

– Не страшно. Оно, пожалуй, даже к лучшему, потому что… – Я уткнулась взглядом в свой кофе. Мне хотелось провалиться сквозь землю. – Потому что я застукала Малкольма с другой женщиной.

Как изящно я описала увиденное. Мужчину, за которого собиралась выйти замуж, со спущенными до лодыжек штанами. И с абсолютно голой блондинкой, подпрыгивающей у него на коленях. В пустом кинозале музея Гуггенхайма. Прямо во время вечеринки по случаю его дня рождения.

– О боже… – Папа поморщился.

– Именно. Она фотомодель. – Я откинулась на спинку стула. – Новое лицо последней маркетинговой кампании его косметического бренда.

Малкольм владел не только этим брендом. Генеральный директор нескольких успешных корпораций и фирм. Среди них международная игровая компания, бродвейский театр «Рейд» и крупная инвестиционная фирма. Кроме того, ему принадлежала кое-какая недвижимость на Манхэттене. Добавьте к этому благотворительные пожертвования на множество достойных целей – включая спонсирование некоммерческой организации, в которой работала я. Понятно, что в определенных кругах его считали чуть ли не богом.