Мэри энд Лили
Шрифт:
Вот что я узнала от своих родных.
Поскольку об остальной, допрадедовой родне, ввиду ее незначительности, Семен не распространялся, то начну рассказ с прадеда, Прохора Талапина. Он родился в 1860 году, в крестьянской семье, в селе Вереево. Обрабатывать дерево начал его отец, а Прохор продолжил дело и основал лесопилку. Кроме досок и бруса, по всему уезду стали расходиться табуреты и столы. Родительский дом сгорел, поговаривали, что это был поджог, и Прохор отстроил этот дом, в котором сейчас была моя дача. В тридцать два года он взял в жены двадцатилетнюю Серафиму и на фундаменте ее приданого взрастил кирпичный завод. Завод был выстроен в пригороде Оршанска. В самом Оршанске был выстроен красивый дом из закаленного особым образом кирпича, и вскоре вся семья перебралась жить туда. Последние двадцать лет, в нем располагается детский сад, и ни одной малолетке еще не удалось вывинтить из стен, хотя бы пару кирпичей. Капитально строил дедушка. Через год после свадьбы родилась дочь Анна, через два года Катерина. Родив в 1907 году сына Ивана, Прохор счел свою миссию по продолжению рода исполненной, тем более, что вскоре заболела и надолго слегла Серафима. Намучившись сама и измотав родных, она наконец умерла. Больше жениться охоты
– Анька знает!
– Что знает? – хором спросили мы с тетей Зиной.
– А черт, ее знает, – вздохнул дядя Сеня, косясь на бутылку. – Анька ночью куда-то смылась.
– А мать не говорила, о чем знает ее сестра? – хищно прищурилась тетя Зина.
– Да, нет, – покачал головой дядя, – Анька старшая была, значит, больше и знала. Матери моей было двадцать пять, а дедуле твоему, Маня, двенадцать лет. Может, он ему чего и сказал, а тот по малолетству не запомнил. В деревне одно время трепались про Прошкины денежки. Дурные люди! Если б было чего, разве я в такой хибаре жил?
– Может, искал плохо? – забеспокоилась Зинаида.
– Искал, – усмехнулся дядька. – Весь дом простукал, подвал перекопал, огород раза два на пол-метра в глубину перепахал. Ничего нет. Если чего и есть, то не в доме. Знаешь, как в старину клады скрывали? У трех дорог, между трех дубов, в глубоком колодце… Короче, фиг найдешь.
– А чего тетя Катя замуж не вышла? – задумалась я.
– Не расхватали, да и время тяжелое было, революция эта, ети ее. Времена тяжелые пошли. Потом, она на лицо проста была, красавиц-то в роду не было, – ответил Семен и, скосив на меня глаза, добавил, – кроме тебя, конечно. Замуж мать так и не сходила, а я родился в тридцать четвертом году, случайно. Матери-то уже сорок к тому времени стукнуло. Ванька год, как женился, так что было кому меня нянькать. Так вот мы и жили. А в тридцать седьмом году Ваньку забрали, так что остались в доме – две бабы и я, за мужика. В тридцать девятом году Иван Прохорович вернулся, страшный, худой, но главные органы, к счастью, не пострадали.
В этом месте повествования дядя Сеня воздел к верху указательный палец, как иллюстрацию к слову «органы».
– Года не прошло, как Евгешка народился, батя твой. Стало в хате тесно, и нам с маманей построили этот дом. – Дядя звонко хлопнул ладонью по столу. Мы с тетей Зиной подпрыгнули.
– Ты про эту расскажи, про эту, – встряла тетя Зина. – Помнишь, ты говорил, что после войны к вам приезжала девчонка.
– Ну, да. – Почему-то покраснел дядька. – Приезжала. В 1950 году, что-ли. Да не помню я! Откуда мне знать, кто приехал, кто уехал. Мало ли кто к нам шлялся! Черт ее знает кто!
– Она же сказала, что мать ее звали Анной, и что она умерла. – Буркнула тетя Зина. – Сестра твоя двоюродная, между прочим.
– Щас! – разозлился Семен. – Ни документов при ней, ни денег. Не то время было, чтобы всяким побирушкам верить.
– А я все-таки думаю, что эта Танька не врала. – Ты же сам говорил, что она была вылитая мать в молодости.
– Сколько было девочке лет? – спросила я.
– Пятнадцать, нет, шестнадцать. – Неохотно отвечал дядя Семен. – Взрослая уже кобылища была.
– И, что, вы ее так и выгнали? – охнула я.
– Она у нас пожила неделю, – промямлил дядя, – и сама уехала. Материну шаль уперла и пару фотографий. Вот эту, например. Может быть, она по сию пору жива, совесть замучила, она и решила ее назад вернуть. А, шали, в посылке не было? – с надеждой спросил дядя Сеня.
Я покачала головой. Дядюшка печально глянул на пустую бутылку, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Тетя Зина зевнула, широко открыв беззубый рот, и я подумала, что следующий раз, приду к ним в гости с паштетом.
На утро я решила, что делать мне в деревне больше нечего. Закрыла дом на висячий замок и двинула на автобус. Народу в город ехало немного, и я уселась у окна. Мимо мелькали деревья и дома, в голове вертелись невеселые мысли.
Сколько я себя помню, рядом всегда была Лилька. Она выскальзывала из любой ситуации, как намыленная. Кстати сказать, эти ситуации возникали не без ее участия. Лилька обожала дурачить учителей и одноклассников. В сумочке нашей классной руководительницы, которая вела у нас русский и литературу, энергичной и честолюбивой Валентины Васильевны, постоянно обнаруживались тараканы, которых она на дух не переносила. Все прекрасно знали, что это Лилькины проделки, но никто и никогда не видел, как она их туда подсовывает. В, результате, наша классная перестала оставлять сумочку на своем столе. Регулярно пропадали тетради с контрольными работами, ручки и указки. Необъявленная война началась после одного из родительских собраний. Лилькиной матери было объявлено, что ее дочь непроходимая тупица и лентяйка, способная только на мелкие пакости. Лилькина мама, придя домой, долго плакала и пила валерьянку. Мамины слезки дорого обошлись Валентине Васильевне. Нервы ей Лилька потрепала изрядно. Но, хотя подловить ее было практически невозможно, классная дама охотилась на подружку с азартом борзой собаки. Стоило ей застукать нас на горячем, она тут же устраивала допрос с пристрастием. Я тут же принимала виноватый вид, даже если была ни в чем не виновата. Лилька, напротив, начинала возмущенно вопить и стенать, жалуясь на несправедливые придирки. Под пронзающим насквозь взглядом педагога, я начинала наливаться бурым цветом, а Лилька, глядя честными голубиными глазами, с упоением врала, частенько ссылаясь на свою мать. Классная кисло выслушивала Лилькины врушки и отпускала нас восвояси. Лилькина мать, Антонина Ивановна, во всем и всегда поддерживала свое чадушко. Так что, у классной не было ни малейшего шанса вывести нас на чистую воду. Итогом затянувшейся
– А знаешь, Игорь-то был святой.
– Ну?
– Вот именно, мы Маня с тобой отпетые дуры. Надо было с треском нагуляться перед замужеством, чтобы научиться разбираться в мужчинах, а потом взять и выйти замуж за Игоря. Правда, – вздохнула Лилька, – он от этого богаче не стал бы. А в бедности я жить не могу, никак не могу.
Я вздохнула и подумала, что мне-то, как раз, ничто не мешало «нагуляться с треском», но вот, не получилось же. Да, и как можно было удариться в загул, имея таких родителей? Тем более, выйти замуж. Если я возвращалась домой после девяти вечера, уже в коридоре ощущался запах корвалола. Надо было оправдываться, что-то объяснять отцу, жалеть и обнимать заплаканную маму. «Ты, конечно, уже подросла, – всхлипывала мама, – но я ничего не могу с собой поделать. Как представлю тебя в грязных лапах какого-нибудь маньяка, сердце буквально останавливается». Ничего хорошего не было и в моих робких попытках познакомить родителей с очередным претендентом на сердце. Про руку, насколько я помню, речь так ни разу и не зашла. Вернее, до этого просто не дошло. Большинство молодых людей залетает в ЗАГС как бы случайно, на крыльях любви. Мои родители, после детального допроса, ставили моих ухажеров прочно на ноги, которые быстренько уносили их прочь. Мама вообще не представляла, что порядочный молодой человек может ухаживать за девушкой, не имея «намерений». В это понятие мама вкладывала горячее стремление молодого человека вскоре стать мужем, отцом, примерным зятем, наконец, трудиться до седьмого пота, чтобы одеть, обуть и накормить своих родных, старых и вновь приобретенных. Молодые люди, надо сказать, своих намерений от меня и не скрывали, но это было нечто иное. Причем добивались своего весьма настойчиво, что невольно меня настораживало. «Учти, – вздыхала мама, – они до сути доберутся, и поминай, как звали. А, ты, потом, сиди, агукой, вытирай малому сопли. Кому это надо? Никому. Значит – аборт придется делать. А ты знаешь, к чему это может привести? Вообще детей может не быть». Эти речи повторялись в день по два раза. Можно смело утверждать, что со стороны родителей имело место быть кодирование. Иначе почему, я с таким упорством отказывалась от близости с мужчиной? Кому признаться, что до двадцати лет была девочкой, засмеют. Антон, например, мне просто не поверил. Он как-то намекнул, что, вот, некоторые делают операции, и как новенькие. А я-то носилась, как дура, со своей особенностью. Глупость какая! Ценности нынче поменялись. Где дружба навек? Если бы не Лилька, которой я доверяла на все сто, могла бы выйти замуж. Антон, вроде, собирался на мне жениться. Не может же мужчина так просто предложить делать ремонт на даче. И не простой, а капитальный, с перепланировкой и бильярдной в подвале. С ума сойти, он бы ремонтировал дачу, спал с Лилькой, а потом совершенно спокойно женился бы на мне. Но все равно потом бы все открылось, и мне было бы только больнее.
Хотя, и сейчас больнее некуда. Почему я такая невнимательная дура? Тут же вспомнился бойкий мальчик Вася, с которым я познакомилась на каких-то танцульках. После двух совместных походов в кино, он прошептал мне на ухо: «Ты мне так нравишься», и поцеловал. Потом мы целовались под аккомпанемент этих самых «нравишься» где только можно. Я, конечно, мечтала о признании в любви, просто нравиться уже не хотелось. Да мало ли о чем мечталось. Отрезвление состоялось дождливым октябрьским вечером, когда мы большой компанией уходили из гостеприимного Нютиного дома. где только что отметили ее день рождения. Мы с Лилькой отправились домой, а Вася предложил проводить Тоню. Она жила в другом квартале и не хотела идти поздно вечером одна. Я, конечно, не стала возражать, и бодро потопала бок о бок с Лилькой. По дороге мы успели обсудить наряды, угощения, музыку и нового кавалера Нюты – худощавого «ботаника» Валентина.
– Он такой умница, – восторгалась я. – представь, читает по памяти те же стихи Брюсова, что и я. А тебе они не понравились, я помню. И еще он такие дифирамбы выпевает в Нютину честь, просто захвалил ее совсем. Если бы я Нютку не знала…
– Да, уж, – усмехнулась Лилька, – действительно, уникальный юноша. Болтать с незнакомой симпатичной девчонкой о своей подружке не каждый способен. Таких просто нет.
– Ну, как это нет…
– Да так, – отрезала Лилька. – Ты сегодня на дне рождении кино смотрела?