Меридианы карты и души
Шрифт:
Мы тоже заходим с Бюзандом Граняном в кафе, отыскиваем свободный столик, чтобы выпить чашку кофе. Однако «чашечка кофе» сразу же обернулась бутылкой коньяка: тут же навстречу поднялись и пригласили подсесть к ним ребята из драмтеатра. Гранин растроган. Коньяк, засветивший свои три звездочки, еще усилил его взволнованность. И ребят подогрел коньяк: задают гостю вопросы, рассказывают о своем театре, приглашают на премьеру в тот же вечер. Гость охотно соглашается. И все это сдобрено тостами за народ, за Армению, за неожиданное застолье.
Один из молодых актеров поднял бокал.
— Товарищ Гранин…
— Господин Гранин, — шутливо поправляю я.
— Да,
Я с усмешкой прерываю:
— Знает, знает он эту картину. Сто лет уже его партия только на этой картине и держится, а ты вздумал объяснять…
Господин Гранян ухмыляется:
— Тикин Капутикян не упустит случая поддеть.
Что же, говорят, правде рот не зажмешь…
Конечно, то, что сорвалось у меня с языка, не было случайным острословием, хотя сорвалось и случайно. Мне показалось, что господин Гранин из тех, кто умеет думать. Прощаясь, он говорит, что по возвращении в Америку непременно повидается с Арутюном Газаряном и уговорит того подарить Матенадарану ценное собрание старинных рукописей. Не знаю, какие еще побуждение увез с собой господин Гранян, захотевший все увидеть «сам, почувствовать и понять без посредников». Но мне хотелось бы напомнить ему, что Арутюна Газаряна незачем убеждать. Большой друг Армении, этот старый известный коллекционер прислал уже в Матенадаран около шестисот ценнейших манускриптов. Лучше бы господин Гранян, которому доверено воспитание детей, направил свой пыл на это не менее важное дело.
В Сан-Франциско я побывала в семье, перебравшейся сюда из Ирана. Дети в этой семье, в отличие от многих других, где мне довелось быть, свободно владели армянским. А пятнадцатилетний Тигран, ученик местной субботней школы, превратил свою комнату в маленький музей армянской истории. Не помню уж, висела ли там на стене та самая картина «Мать Армении слезы льет», но то, что в углу я увидела трехцветный дашнакский флаг, — это уж точно. У Тиграна объемистый альбом. В него вклеены иллюстрированные страницы из истории Армении. На них царствовавший в первом веке Тигран Великий, Месроп Маштоц, полководец Вардан Мамико-нян и портреты деятелей дашнакской партии. Из Советской Армении — только памятник Давиду Сасунскому и еще много пустых страниц.
— А другого альбома у тебя нет? — спрашиваю паренька.
— Нет.
Родители, поняв смысл моего вопроса, тут же заверили, что в ближайшее время свозят Тиграна на родину. И задумываешься: почему это юноша, лишь побывав в Армении, должен узнать, что помимо Тиграна Великого и Вардана Мамиконяна есть и другие имена, другие, новые реликвии? До чего же субботняя школа четко усвоила это предвзятое отношение, если так последовательно лишает детей всяческого общения с их живой и здравствующей родиной. Ведь даже вести о ней, виды новых ее городов и сел, ереванских улиц и площадей, Оперного театра и университета, Бюраканской обсерватории и Академии наук, стадиона «Раздан», пионерских дворцов и многое, многое другое могли заполнить не только пустые страницы альбома, но в какой-то мере и ту пустоту, которая рано или поздно разверзнется в душе Тиграна, если перед этой душой не распахнутся двери живой Армении…
Нельзя жить только прошлым и курить фимиам только музейным экспонатам. В музее можно простоять несколько часов, испытывая восторг и преклонение, но жить в музее нельзя. Чтобы дышать, помимо фимиама нужен простой свежий воздух, помимо пергаментов нужна снующая
Вот почему хотелось бы, чтобы Бюзанд Гранян, в руках которого нелегкое дело просвещения, исправил невеселое положение вещей в подведомственных ему армянских школах.
18 июня, Егвард
Шоссе, ведущее из Еревана в Аштарак и дальше, начинается довольно неприглядно. Какие-то хаотичные строения, заводы, ТЭЦ, и надо всем этим тяжелый воздух, пощипывающий ноздри. Не становится дорога краше и за городом. Только когда оторвешься от города и его окрестностей, когда горизонт высвободится от дымящих труб, как воздаяние за всю эту неприглядность встает, вырастает, яснеет с каждой минутой Арарат, и уже не оторвать от него взгляда. Машина несется на всех парах, и кажется, не двигатель вертит колеса, а белоснежный магнит Арарата притягивает, приближает к себе и машину, и тебя…
Раньше этой дорогой мы ездили только в Арташат, в Хор-Вирап, Зангезур и Джермук. Но вот уже несколько лет как прибавилась в этих краях трасса Ереван — Советашен. Выезжаем из Еревана, заводской дым и гарь въедаются в душу, которой и без того больно, едем мимо пожелтевших, пыльных земель, мимо сел и поселков, и боль все нарастает. Когда же дорога вдруг сворачивает, юркнув в красно-каменное ущелье, здесь, среди скал, наступает мгновение, когда кажется, что колеса останавливаются сами. Из машины выходит водитель. Выходят все, от мала до велика, приехавшие из Еревана, из Москвы, отовсюду, Поворачивают направо и подходят к каменной глыбе. На ней высечено: «Да будет свет, но настала тьма».
Несколько лет назад, 17 июня 1971 года, в этой точке земного шара был эпицентр толчка, который, подобно землетрясению, образовал трещины во всех уголках Армении: здесь, на этом самом месте, в автомобильной катастрофе погибли поэт Паруйр Севак и его жена. И вот теперь каждое семнадцатое июня по этой печальной трассе с утра допоздна приезжают сюда люди.
Вчера, 17 июня, также множество народа приехало навестить Паруйра. Говорю просто — Паруйра, потому что кажется, что он есть, он жив, только давно не видать его, потому что он страшно занят: достает цемент и камень для своего не достроенного еще дома, рыхлит землю в саду и сажает розы, начал новую поэму или, наоборот, забросив все, закатился куда-нибудь с друзьями. Так нам кажется всегда, каждую минуту, потому что мы всегда, каждую минуту, помним его… Есть ушедшие, которые всегда присутствуют среди нас, живут в нас сильнее многих живых. Смерть сделала Паруйра еще неотделимее. К его крупности, к его таланту прибавилась еще боль утраты, трагичность обстоятельств этой утраты. Не дать погаснуть скорби в сердцах — это тоже ведь значит жить.
На могиле Паруйра, где покоится и прах жены поэта Нелли, цветы соткали палас, такой же, что висит над тахтой в его доме. Вокруг могилы отец, мать, родня, все село — старики, женщины, дети. Не плачут, благоговейно внимают песнопению, звону колоколов, что исходит из магнитофона, лежащего на траве, словно из самой земли, и звон этот серебрит все вокруг — деревья, сад, поле, это сжимающее горло безмолвие.
Я на сей раз принесла цветы не только от себя, но и от Шагана Натали. Не забыла последние слова старика при нашем прощании в Бостоне: «Приедешь в Армению, поклонись от меня могиле Паруйра…»