Меридианы карты и души
Шрифт:
Чтоб всех моих разбросанных по свету,
Неведомых, мятущихся сестер
Огни сердец, которым счета нету,
В моих стихах слились в один костер…
Перевод Б. Окуджавы
«Право на откровенность» — так, определяя доминанту душевного строя поэта, назвал Станислав Рассадин свою вступительную статью к недавнему двухтомнику «Избранного» Сильвы Капутикян (М., «Художественная
Впрочем, «чужую» — слово явно неточное. В том и суть, что все чужое, чего касается взгляд или слух поэта, тут же становится своим — собственным, глубоко личным, интимным переживанием. Даже нескрываемая литературная реминисценция отрывается при этом от своего первоисточника, получает новую, вторую жизнь как реальный факт, действительный случай.
Шуршит толстовский лес, как книжные листы.
О, как он величав, как тих и необъятен…
Прочь, грохот городской, меня замучил ты,
Лишь этот шорох мне и близок и понятен.
О Анна, по твоим следам сейчас бреду,
Но тяжек шаг, — боюсь, еще труднее станет.
Твоя ль тоска песком лежит, как на беду,
Мое ли сердце вниз меня, как гиря, тянет?
Перевод Е. Николаевской
Кто она, эта молчаливая спутница на глухом полустанке? В самом ли деле Анна Каренина, «не защищенная в своей любви-неволе», или мелькнувшая в вокзальной сутолоке незнакомка, чей скорбный силуэт приближен щемящим стихотворением «Остановись, человек!»?
Та женщина, неведомая мне,
И по причине, не известной мне,
Так плакала, припав лицом к стене,
Беду свою всем телом понимая.
Внимала плачу женщины стена.
Я торопилась — чуждая страна
Меня ждала. Мой поезд был — «стрела».
Шла в даль свою толпа глухонемая.
Этот «огромный безутешный плач» настигнет потом в пути, «средь мчащегося леса», и «печальный поезд» начнет сострадать ему всеми «колесами, считающими тьму». А под стук колес придет и горькое осознание своей вины «в беде чужого плача», охватит неудержимое желание не только «рвануть стоп-кран», но остановить вращенье самой Земли.
Повремени, мой непреклонный век,
С движением твоим — вперед и вверх.
Стой, человек! Там брат твой — человек
Рыдает перед каменной стеною…
Перевод
Отзывчивость на боль — не она ли питает и неослабную память войны, вот уже столько лет звучащую в лирике Сильвы Капутикян одним из ведущих мотивов? Верная себе, она и к воплощению этой темы идет через постижение чужих судеб, ставших частью ее духовной биографии.
Твердь земную пропитала кровь,
Не смолкает гул артиллерийский…
Здесь узнали первую любовь
Лейтенант и девушка-связистка.
Все замолкло в грохоте свинца,
Но в громах, что ударяют близко,
Четко слышат, как стучат сердца,
Лейтенант и девушка-связистка.
Перевод М. Светлова
След войны на земле — это не только ржавое железо: оно истлевает со временем. И не темная воронка — благо, что и она «чуть видна» в дремучей лесной чаще. Земля остается изувеченной войной потому, что не успели проторить по ней свои пути-дороги ни Мисак Машунян, герой французского Сопротивления, «чье монологическое «Слово перед казнью» завершает признание:
Я мечтал быть поэтом. Я грезил в свой срок
Нянчить сына в построенном мною дому.
…А оставил тетрадь незаконченных строк
Да пропахшее порохом имя в дыму.
Перевод М. Дудина
Ни безымянный солдат с черной повязкой на глазах, уподобленной черной плотине.
Он не вздыхал, он не стонал от боли,
Не звал тебя в свою глухую тьму —
Нет, ты сама, сама по доброй воле,
Без колебаний подошла к нему.
Он, жертвовавший всем, не ждал ни жертвы,
Ни жалости к лихой своей судьбе,
Сама, самоотверженно — по-женски —
Ввела его за локоть в дом к себе.
Иной стихотворец и оборвал бы на этом посвящение «Жене солдата». Но мысль и чувство Сильвы Капутикян достаточно зорки и проницательны, достаточно умудрены трудным опытом жизни, чтобы не довольствоваться одним лишь выражением сострадания в беде. Чутко угадывая приближение драмы, поэт не останавливается на ее пороге, отважно переступает черту, за которой чаще всего третий лишний. Не желая учить, а тем более наставлять или, того хуже, назидать, она не боится разбередить душу, страстно взывая к тому, что должно быть свято: