Меридий
Шрифт:
Они летели на него, как мухи, но, скорее, были подобны мотылькам, летящим прямо в костер. Время было на исходе. Он нацелился на одного наездника, и когда тот подлетел к нему, запрыгнул за спину, обхватив его голову руками, быстрым движением выламывая с хрустом шею и сбрасывая труп, уселся на его место. Мотор рычал, он выжимал из него максимум, загоняя стрелку циферблата за двести в час. Он гнал по узким улицам Хинксайда, то спускаясь на нижние подземные ярусы, маневрируя среди огромных труб и глубоких жилых шахт, то практически поднимаясь до поверхности, где можно было уловить оттенки свежего, насколько это возможно, воздуха. Его глаза сияли, а зрачки расширились до предела. Перед ним развернулся один сплошной туннель, в котором он видел горящую башню «Амриты». Впрыск сияющей жидкости в кровь, маска плотнее прилипла к коже лица, пощипывающее, жгучее ощущение слилось с ощущением невесомости и невероятной гибкости тела, спокойствия разума. Время перестало идти, двигалось лишь пространство. Фрагментированная фигура мелькала на периферии его взора: какие-то вспышки, маленькие металлические шарики пролетали у его глаз, а он рассматривал их, подмечая отличия одной от другой, какие-то были калибра 5.56, а какие-то 7.62, но иногда приходилось наклонять голову, чтобы не столкнуться с кружащими
Бесконечный коридор сужался, превращая всё вокруг в завернутый цилиндр: дома, улицы, серые стены скал, какие-то фигуры, другие автотерры – всё завернулось в одно смазанное, застывшее и растянутое по узкому туннелю полотно. Он скользил по нему, не замечая препятствий и лишь изредка встречая какие-то маленькие детали, торчащие из полотна, которые приходилось срезать, украшая натюрморт небольшими летающими потоками багровой жидкости.
Восприятие реальности ухудшалось всё сильнее. Между морганиями проскакивала целая жизнь: темнота на мгновение, и вот он у центрального моста, на него нацелилась дюжина ружей ординаторов, выпустивших дым из дул. Секундная темнота, и вот он без террабайка летит к земле, держа за шею Когтя, чьи глаза выпучились, а посиневший язык торчал изо рта. Темнота, яркий свет, он видит себя: «Я лежу на одетой в костюм куче фарша, вот я поднимаюсь, бегу, меня сбивают с ног, я борюсь, извиваясь, как змея, кто-то пытается выломать мне руку, а кто-то удерживает меня с другой стороны; я с хрустом изгибаю руку в неестественное положение, чтобы вмазать одному уроду, а другому раздалбливаю нос каблуком, ударив его подобно скорпиону, закинув стопу левой ноги через спину за правое ухо прямо в лицо ублюдка. Я поднимаюсь, бегу, моргаю – я в другом конце города, меня сбивает автотерр, я растекся по его лобовому стеклу, вставляю клинок в грудь водителя через стекло, выкручивая его сердце в разные стороны, поворачиваю машину, заползаю в салон, толкая труп; достаю из-за стопы нож-бабочку, закручиваю и всаживаю во второго пассажира, с хрустом вбивая ее в висок; выжимаю педаль газа в пол, ломая что-то внутри – кажется, что это тормоза. Моргаю, я на границах Онигасимы, за мной хвост, кто-то таранит задний бампер, долбятся в окна, несколько игл по косой пролетели незамеченные, обжигая кожу, я чувствую, как течет горячая кровь по рукам, руль становится скользким. Я моргаю, мой клинок пробил чью-то гортань насквозь, торча насквозь с другой стороны; стреляю в потолок автомобиля – пару человек падают с крыши на переднее стекло, разбивая его, засыпая меня осколками, другие валятся в стороны. Я завален чьими-то телами, впитывающими пули, предназначенные для меня. Стреляю в разбитое окно, на меня надвигаются пару байков с всадниками в мотошлемах, расписанных в демоническом стиле. Пуля медленно вылетает из дула, кажется, что звучит томная виолончель, пуля врезается в защитное стекло маски, видно, как она трескается подобно стеклу, удар по клавишам контроктавы, стекло дробится, пропуская пулю дальше; секунду ее не видно, щелчок, она выскальзывает с противоположной стороны вместе с маленьким темным фонтаном – водитель сворачивается на встречную, врезаясь в чей-то автотерр.
Моргание. Я и маска – мы в Онигасиме. Всюду дым, все бегут, кричат, кругом завалы. Женщина плачет рядом с завалом, из-под которого торчит маленькая бледная ручка. Кто-то в слезах тащит человека за руки – у него нет стоп, он не в сознании и, скорее всего, мертв. Мы видим сидящих безумцев, молящихся в небо на разрез в воздухе, вызванный Величайшим. На них падают камни, размазывая их по площади, но они не двигаются – лишь молятся. Мы видим толпы, ненавидящие другие толпы, – одна на другую, волна за волной, они сталкиваются, слышны выстрелы, крики и визги, повсюду летают автотерры, врезаясь в здания, падая или выгружая пассажиров. Здесь ординаторы, они идут батальоном, держа перед собой щиты подобно легионерам. Бутылка летит в их строй, врезается со звоном, и жемчужное пламя, будто живое, кидается на них, устремляясь на незащищенные участки кожи, прожигая их за секунду до кости, после чего конечность падает на землю, разъеденная. Они стреляют в ответ. Почему-то я в толпе, пуля попадает мне в плечо – приходится выковыривать ее ножом. Перед глазами темнота, кто-то хватает меня, я узнаю, цепляюсь, зная, что это друг.
Мир смазался. Я моргаю. Полотно закручивается, я вижу перед собой лишь горящую башню – она близко. Мы почти пришли. Фигуры в темных доспехах бродят на улице. Здесь собрались все – чем ближе к башне, тем их больше. Над Онигасимой летают баржи, вот в одну из них с крыши здания летит какой-то заряд, он попадает в корпус, тишина, глухой хлопок, иллюминаторы выбивают столбы мерцающего белого пламени; баржа наклонилась и устремилась в соседнее здание, врезаясь в скалы, треща и со скрежетом вдалбливаясь в крышу, проникая внутрь с оглушающим грохотом. Я моргаю, кто-то бьет меня, я машу клинком, но не могу попасть. Замах! Где я? Я в другом месте, это не та улица. Я чувствую, что получил в живот, падаю на колени. Моргаю, я в переулке, сочится кровь из носа, ноет прижженная рана в плече, болят ребра, кто-то кидается на меня, хватает целиком, будто обнимая, пытаясь раздавить или сломать спину. Я расслабляюсь, из рукава выпадает старая добрая бабочка, быстро распускаю ее «крылья» и вспарываю чье-то брюхо. Вспышка, я на площади главной торговой улицы, в центре которой расположена «Амрита» – никогда не спящий клуб-ресторан, расположенный в небоскребе, который, как ни забавно из названия, скребет лишь поверхность земли, а до неба ему далеко – скорее амбиции этого места всегда хотели укусить само небо. Я помню, что он любил называть его вершину словом
Глава 2
– Хэй, Лето, кто так бьет? Ты в упор мажешь, косячник! – Мяч, словно под каким-то проклятием, даже будучи ударенным по идеальной траектории, всегда пролетал мимо ворот, а пас всегда норовил попасть к ногам скорее оппонентов, нежели напарников. Вот и сейчас потрепанный шар пролетел мимо лица Дэниса, запущенный в неизвестность.
– Дэнис, ты животное! Кто тебя учил так говорить? Собаки или бродячие пороси? Ты уже перестал членораздельно выражать свои мысли – они скорее похожи на какие-то позывы к блеянью или уже классическому для тебя «инки-винки». – Лицо Лето не было похоже на гримасу злобы и обиды; он стоял в стороне, прижимая вытянутую руку к телу другой рукой, весь сжатый и закрытый, задумчиво поглядывая то под ноги, всматриваясь в прорастающие из-под цемента островки травы и одуванчиков, то на глубокие улицы, куда улетел ударенный им мяч.
– Ла-а-а-а-дно, не дуйся. Я сгоняю за ним! – Немного чумазое, вспотевшее смугловатое лицо Дэниса всмотрелось в фигуру Лето: приспущенные веки карих глаз на упорно стремящемся быть грозно каменным лице и приподнятые брови выдавали чувственный дружеский взгляд. – Ну ты и тип типыч, дружище! Ха-ха-ха.
Коренастый, немного тучный, но переполненный жизнью Дэнис юрко проскочил чрез прорезь в сетке, окружающей футбольную площадку, и побежал в сторону мистически улетевшего мяча.
С некоторое время Лето задумчиво вглядывался в уменьшающуюся фигуру своего друга и, как только тот скрылся из виду, расслабленно улыбнулся, немного прыснув под нос, и уселся вдумчиво разглядывать всё те же прорастающие кусочки зелени, украшенные желтыми и белыми цветами, иногда аккуратно поглаживая их, стараясь не навредить экспозиции, причудливо поворачивая и наклоняя голову.
– Чем занят? – спросил его с небольшой отдышкой Лео, тихо подошедший к нему.
– Наблюдаю. Знаешь, все вокруг жалуются на наш дом, улицы, на весь Хинксайд в целом, вечно ссылаясь на верх, приговаривая «А вот в золото-о-ом городе всё иначе! А вот наверху трава зеленее. А вот там!..», и так далее. А мне кажется, что и у нас красиво, Лео. Вот, посмотри, видишь? Этот кусочек травы очень органично выползает из-под вот этого кусочка бетона, а вот этот одуванчик прямо светится под солнечным светом, а вместе всё это символизирует победу природы над грубостью человека…
– Опять он тебя задирает? Ты не обязан играть, если не хочешь. Я могу поговорить с ним, чтобы он не приставал к тебе. Ты ведь знаешь, что он альтернативно одарен: этот козел умен настолько же, насколько и туп. – Посмеиваясь, Лео уселся рядом с другом, положив ему руку на плечо, и начал рассматривать описанную им картину.
– А ведь и правда красиво.
– Угу. Не бери в голову. Я знаю, что он не со зла. Просто он такой, а я другой, да и ты другой – все мы разные, но всё же мы одна семья и больше у нас никого нет.
– Ты молодец, – покачивая головой в раздумьях, сказал Лео, – я поражаюсь твоей доброте. Здесь так много злых, угрюмых, вечно опечаленных бытом людей, а ты смотришь на мир под другим углом. Как ты это делаешь? Даже я, понимая тебя, не могу мыслить так же, вечно думая, как и те, о ком ты мне говорил, – сложно заставить себя верить в лучшее.
– Я не знаю, как это работает… Точнее, я знаю, но не могу объяснить: много факторов, влияний изнутри и извне. Человек – это ведь совокупность множеств. Моя мама часто читала мне сказки на ночь, когда я был маленьким, но у нас не было детских книг, поэтому она придумывала их для меня каждый раз, когда наступала ночь. Порой я помогал ей придумать новую историю, и мы вместе думали над тем, как же составить наш сюжет. Отец всегда был вдумчив и хмур, но лишь пока с ним не заговоришь – тогда-то его лицо сразу наливалось красками, и он рассказывал мне истории из прочитанных им книг для, как он говорил, омраченных возрастом душ: это были выдержки из истории, философии, искусства – из всех книг, что он находил на свалках. Он припасал их для повзрослевшего меня. Теперь я нахожу его среди этих строк и оставленных им заметок и комментариев. Порой я нахожу слова, предназначенные мне, полные надежды, что я доберусь до них. Он знал всё с самого начала. Мой дом заключен в переплет этих пыльных книжонок. Отец умел находить красивое даже в самом невзрачном. Думаю, он хотел бы, чтобы я тоже умел это делать. Эх… Я очень скучаю по нему, Лео.
– Я понимаю тебя. Я так скучаю по матери, хотя помню ее смутно. Скорее, ее образ появился у меня лишь по рассказам сестры. Она была добрая и умная – она не заслуживала умереть вот так. Как и твой отец того не заслуживал. Я долго не мог сказать того же о своем старике. Часто я говорил себе, что лучше бы на ее месте оказался он. Я был в ярости, осознавая каждый раз, что этого толстокожего примата не берет ни сталь, ни спирт. Но теперь я понимаю, что ему несладко досталось. Однако, простить его я не могу за то, кем он был и как он всё это принял, спустившись на самое дно, оставив нас с Иллинес вдвоем.