Мэрилин Монро: Блондинка на Манхэттене
Шрифт:
7. Речь опубликована в альманахе «Photography Annuel» за 1962 год. — Прим. автора.
8. White Anglo-Saxon protestant — белый протестант англосаксонского происхождения (англ.).
Глава, из которой становится ясно, хоть и с пятидесятилетним опозданием, что никто не знал Мэрилин Монро лучше Эдди Файнгерша
Садовник Роберта Стайна натягивает рубашку, убирает газонокосилку и кидает в багажник пикапа инструменты. Машет на прощание рукой и уезжает вдаль по аллее. Скоро и мне на поезд до «Гранд-Сентрал». Роберт обещает отвезти меня на вокзал. А пока предлагает выйти подышать — свежескошенная трава хорошо пахнет. «Смотрю на эти фотографии, вспоминаю Мэрилин, Эдди и вот что думаю, — произносит он. — Есть люди, не подверженные разрушению». Старый журналист медленно, покряхтывая, встает и мелкими осторожными шажками идет к двери. «Знаете, что самое противное в старости? На все требуется гораздо больше времени. А времени-то как раз в обрез». Внезапная кончина Эдди и последовавшая за нею смерть Мэрилин остановили мгновение. Автор репортажа в «Redbook» и его героиня замерли навсегда — вечным отражением в зеркале своей эпохи.
Призыв плоти
После смерти Эда Файнгерша его друзья предприняли ряд попыток организовать в каком-нибудь музее ретроспективную выставку его творчества или издать посвященную ему книгу. Очень скоро выяснилось, что это невозможно. После Эдди ничего не осталось. Все его негативы исчезли. «В те годы, — поясняет Джулия Скалли, — фотографы работали
Имя Эда Файнгерша изредка мелькает загадочной искрой в каталогах, посвященных творчеству его коллег, сумевших пробиться в мир галерей и аукционов. В 1988 году Нью-Йоркский музей современного искусства провел ретроспективную выставку Гарри Виногранда. Джулия достает с книжной полки каталог и открывает его на странице с вступительным словом знаменитого фотографа и хранителя музея Джона Шарковски: «Среди молодых фотографов, придерживавшихся радикальных взглядов и друживших с Винограндом, самым талантливым был Файнгерш. Он скончался в 1958 году, его убил алкоголь, стремление к саморазрушению, а возможно, и неверие в собственный гений». Как ни парадоксально, но даже эта высокая оценка свидетельствует о почти полном забвении Файнгерша — Шарковски ошибся в дате смерти Файнгерша на целых три года. Джулия закрывает каталог: «Дня два назад я разговаривала с галеристом Ховардом Гринбергом и спросила его, не попадались ли ему под руку какие-нибудь фотографии Файнгерша. И знаете, что он мне ответил? Что снимки Эда Файнгерша — это святой грааль нью-йоркской фотографии. Несравненно прекрасные и абсолютно недостижимые. Сегодня в основном вспоминают Роберта Франка, Уильяма Кляйна, ну, может, еще пару-тройку имен. Случай Эдди — далеко не единичный, вы уж мне поверьте. История предала забвению многих выдающихся фотографов того времени». Эдди остался жить в памяти друзей и редких специалистов. Вспоминая о нем, они вспоминали вечеринки у «Костелло» и бессонные ночи, проведенные в джаз-клубах или в темной комнате за проявкой пленок. Для близких друзей, продолживших жизненный путь без него, так и не успевший состариться Эдди навсегда стал воплощением далекой и прекрасной молодости.
Джону Файнгершу было десять лет, когда умер Эдди. При жизни он ни разу не встречался со своим дальним родственником. Случаю было угодно, чтобы Джон тоже стал фотографом — не под влиянием дядюшки Эда, а, так сказать, независимо от него. Сегодня у него собственная студия неподалеку от Вашингтона, округ Колумбия. Но время от времени и до него доходят отголоски былого. «Однажды, — рассказывает он, — я присутствовал на профессиональной конференции в Нью-Йорке. Вдруг ко мне подошел пожилой мужчина. Внимательно посмотрел на мой беджик и сказал: «Извините, вы случайно не родственник фотографа Эда Файнгерша?» Я ответил, что да, только принадлежу уже к следующему поколению. Мне не довелось лично познакомиться с дядей, но я много о нем слышал. Кстати, я тоже фотограф. Когда я договорил, мужчина заплакал». Это был Боб Швальберг — старый друг и соперник Эдди, в начале 1960-х принявший предложение о работе от фирмы «Лейка». Он тогда уехал, не успев помириться с товарищем. Швальберг скончался в 1997 году.
Файнгерш сумел заснять собственное исчезновение. Изучая серию фотографий, сделанных перед зеркалом, нетрудно заметить, что Эдди отщелкал по нескольку кадров в одном и том же ракурсе, но с разными объективами. В первой их части мы видим его отражение крупным планом. Но вот угол зрения меняется, и изображение Эдди исчезает со снимка. Если смонтировать негативы один за другим, как кинофильм, то получится уникальная картина: Файнгерш одновременно и присутствует и отсутствует в зале магазина «Брукс костюм». «Благодаря иллюзии, создаваемой зеркальным отражением, Файнгерш исчезает со снимка в тот самый момент, когда нажимает на кнопку фотокамеры», — отмечает художница Ники Бёрд, занимавшаяся обработкой этих фотографий. Можно предположить, что Эдди искал наилучший ракурс. Расхаживал по залу с зеркальными стенами, без конца менял объективы, подходил ближе, пятился назад, словно бы прощупывал пространство, пока не находил идеальный угол, с которого мог заснять собственное исчезновение. Щелчок затвора — и на долю секунды он превращается в невидимку, в призрак. Кстати, Цимбел рассказывал, как однажды в 1994 году был приглашен на свадьбу, куда отправился без фотоаппарата: «Я смеялся, танцевал, болтал с приятелями. Как будто впервые в жизни позволил себе присоединиться к людям».
Возможно, в трагической судьбе Эдди Файнгерша поразительным образом реализовалась его жизненная программа? По мнению Роберта Стайна, Файнгерш был органически не способен думать о будущем: «Он жил настоящим. Никогда не тосковал по прошлому, никогда не заглядывал в будущее. Не откладывал деньги, ни к чему никогда не готовился. Все его существование было сиюминутной импровизацией». Идеальный фотограф, мастер, составляющий единое целое со своей камерой, человек, превративший «решающий миг», о котором говорил Картье-Брессон, в образ жизни. Действительно, добывая фотографии в невероятно опасных условиях, разве не дразнил он «решающий миг»? «Снимки, которые он делал с риском для жизни, — продолжает Стайн, — бесспорно выдают его характер, склонный к авантюрам. Но все-таки главное для него заключалось в другом. Думаю, он верил, что в этих снимках есть правда, та самая подлинность, какой не сыщешь в тысячах других. Мне ни разу не удалось убедить его, что есть иные способы достижения цели». Под пулями на поле боя или под колесами бешено несущегося автомобиля фотографу не до финтифлюшек и не до глубокомысленных рассуждений на тему искусства. Все решает секунда, доля секунды. В этом смысле Мэрилин стала для него идеальной моделью. Билли Уайлдер, восхищавшийся фотогеничностью актрисы, употребил выражение «flesh impact», подразумевая притягательность ее тела для любого объектива. Почему образ Мэрилин так волнует нас — и на снимках, и на экране? Потому что мы ощущаем живое присутствие этого восхитительного, пульсирующего тела. Плотское воздействие на зрителя — это воздействие воздушного поцелуя с фруктовым ароматом, направленного в сторону объектива Уиджи1, или воздействие лукавого взгляда, надежнее гарпуна пригвоздившего Эдди Файнгерша к месту в гостиничном номере. Знаменитые кадры с взлетающей в воздух непослушной юбкой символичны постольку, поскольку Мэрилин при помощи ткани лепит свое тело, прорисовывает свой силуэт в бесконечной изменчивости его форм, превращаясь, если воспользоваться словами Малларме,
Оглядываясь назад, мы можем предположить, что между ней и Эдом установилось нечто вроде молчаливого взаимного договора. До странности похожая смерть — не более чем следствие существования, о котором нам рассказывают фотографии. Мэрилин и Эд оба испытывали непреодолимую тягу к мгновению, творящемуся здесь и сейчас, живому и пульсирующему. Они не могли прожить свою короткую жизнь иначе, чем прожили ее — со всей возможной интенсивностью, не жалея себя. Нью-Йорк предоставил им для этого идеальные декорации, ибо сердце этого города бьется исключительно ради радости настоящего. Это город, без конца меняющий лицо и не желающий замуровывать свою историю в громоздкий камень. Если он и оставляет следы, то лишь на фотографиях и в кино. Пять дней, проведенных Мэрилин с Эдди, унеслись в потоке времени, в бурном торнадо, сметающем все на своем пути. В 1955 году, когда они оба только собирались штурмовать Манхэттен, 35-летний Чарли Паркер вколол себе последнюю дозу героина. В нескольких часах лета от него Элвис записал свою первую сорокапятку и готовился покорять сердца молодежи. В 1961 году, когда Мэрилин окончательно покинула Нью-Йорк, тощий автостопщик из Миннесоты по имени Боб Дилан дебютировал в Гринвич-Виллидж, в крошечном баре «Wha?»2 Еще на одной, такой же шаткой сцене выступал молодой комик еврейского происхождения Вуди Аллен. С тех пор прошло 55 лет. От Нью-Йорка Эда Файнгерша и Мэрилин Монро не осталось ничего. Отель «Глэдстоун» превращен в офисное здание; отель «Амбассадор» снесен. В 1968 году «Мэдисон-сквер-гарден» переехал из Хелл'з Китчен к станции метро «Пенсильвания». В начале 1970-х бал «Костелло» закрылся — на его месте началось строительство небоскреба. Тим Костелло-младший, принявший эстафету у отца, перебрался на Восточную Сорок четвертую улицу, в дом 225. Он старательно скопировал фреску Тербера, чтобы воспроизвести ее на новом месте. Какое-то время новый «Костелло» по-прежнему охотно посещала журналистская братия, но в 1992 году Тим продал заведение. Новые хозяева переименовали его в кафе «Тёртл бэй», а в 2004-м — в «Оверлук лаундж». Местечко славится настенной живописью, выполненной лучшими мастерами комиксов города. Что стало с рисунками Тёрбера, которыми когда-то любовалась Мэрилин, неизвестно. Стена, которую они украшали, теперь закрыта зеркалами. В этот летний вечер на огромных экранах «Лейкерс» бьются с «Селтиксом» — под звуки песни «I gotta feelin»3 группы «Black Eyed Peas». Официантка уверяет, что за зеркалами ничего нет. И, словно желая удостовериться, на миг переводит на них взгляд, но, как и следует ожидать, видит лишь отражение 20-летней блондинки.
Остался Бруклинский мост — великолепный стальной дракон, висящий над Гудзоном. Мне чудится тень Эдди, ранним утром плывущая в морском воздухе над автомобилями. Он движется к центру и, чтобы сэкономить жетон на метро, идет пешком. Через плечо у него висит фотоаппарат, а глаза горят азартом. Мэрилин обожала Бруклинский мост. В книге «Фрагменты» приводится ее высказывание о том, что ей хотелось покончить с собой, бросившись с высоты, но потом она решила, что мост для этого слишком красив — как и все мосты вообще: «Ни разу не видела уродливого моста». Между нею и им всегда будет мост.
Candid pictures
В киосках Манхэттена еще продается «Redbook». Теперь это журнал для домохозяек. Слоган издания: «Love your life» — «Любите свою жизнь». Ничего похожего на стиль Эда Файнгерша. Крупнозернистые постановочные фотографии, имитирующие естественность, — в Америке этот прием называют candid pictures, подразумевая некую смесь непосредственности и наивности. Приблизительно за месяц до того, как Эд начал работать с Мэрилин на Манхэттене, еще один фотограф получил аналогичное задание с молодым неизвестным актером. Журнал «Life» предложил Деннису Стоку сопровождать Джеймса Дина — будущую звезду киноэкрана. Джимми — лохматый, плохо выбритый, с кругами под глазами после бессонной ночи — разрешил снимать себя в повседневной обстановке: дома, в гостях у друзей, в бистро... Одно его присутствие, один его взгляд мгновенно наполняли обыкновенную улицу изысканной поэтической атмосферой. Как и в случае с Мэрилин, никакого позерства, во всяком случае, заметного, даже на фотографии, где Джимми идет, вжав голову в плечи, сунув руки в карманы, и не обращает никакого внимания на потоки дождя, поливающие Таймс-сквер. Один мой друг, фотограф и специалист по портрету, объяснил мне, в чем тут дело: «Когда снимают актера, даже в студии, невозможно сказать, сколько в его поведении непосредственности, а сколько игры. Приходится брать что дают». Дин и Сток, Монро и Файнгерш внесли свой вклад в борьбу, покончившую с полновластным господством стиля французской студии «Аркур», представлявшего звезд в неподвижных заученных позах. «Одной из основных тенденций нашего времени стало стремление вернуть звезд на землю», — подчеркивает Маргарет Торп.
Этот «новый эксклюзивный жанр фоторепортажа», как заявляла обложка «Redbook» в 1955 году, восстанавливает связь между реальностью и вымыслом. Мир, в котором Мэрилин и Джеймс Дин смешиваются с толпой пассажиров в метро, — тоже форма фикции, только новая и более опасная. Вскоре ее возьмут на вооружение политики, чтобы сломать барьер отчужденности и внести немножко тепла в торжественность протокола. Для властей предержащих это будет эффективный способ создания видимости сопереживания чаяниям избирателей. После Мэрилин, погруженной в изучение газеты «Motion Picture Daily» на диване нью-йоркского отеля, мы увидим Джона Кеннеди в Овальном кабинете. 1963 год: президент Америки работает за столом — точь-в-точь добропорядочный отец семейства, субботним вечером разбирающий накопившиеся бумаги, — а у его ног играет сынок Джон-Джон. Сценку «подсмотрел» фотограф Стенли Тритик. Сделанные им снимки произведут фурор во всем мире. Разумеется, видел их и Барак Обама. Сорок пять лет спустя он сфотографируется с дочерью Сашей: папа в рубашке с закатанными рукавами работает, а девочка играет в прятки — в Белом доме есть где спрятаться. Таким образом, к концу 1950-х фотоискусство окончательно перевернуло страницу. Отныне великие мира сего, те, кто вскарабкался к самым вершинам могущества, будут как одержимые стремиться к тому же, к чему стремилась Мэрилин: выглядеть обыкновенными людьми, одновременно жестко контролируя собственный имидж. Затем на свет явится целая армия всевозможных экспертов и советников по связям с общественностью и нам покажут бизнесменов и политиков в «повседневной» («casual») одежде: вот они бегут трусцой по улицам городов или лесным тропинкам, вот они стоя завтракают на кухне, вот они покупают в булочной круассаны или переворачивают сосиски на решетке барбекю. Мы сможем лицезреть их на отдыхе: на бортике бассейна, верхом на лошади, в Диснейленде, перед египетскими пирамидами, с наброшенным на плечи полотенцем или с ребенком на закорках, за чтением газеты — в майке, свитере, а то и вовсе голыми по пояс, в рабочем кабинете — ноги на столе, а на ногах — дырявые носки. Они будут ходить на рынок и на рыбалку, играть на аккордеоне или саксофоне, а мы тут же вспомним полуголого Джеймса Дина, колотящего по барабанам, и Мэрилин Монро, ожидающую поезд на платформе метро «Гранд-Сентрал». «Представители шоу-бизнеса и политики слеплены из одного и того же теста, — утверждает Роберт Стайн. — Они хотят, чтобы их любили, но главное, они хотят продемонстрировать миру свой тщательно проработанный имидж. Они хотят, чтобы мы видели их такими, какими они видят себя, или такими, какими им самим хочется себя видеть».