Мэрилин Монро. Жизнь и смерть секс-символа Америки
Шрифт:
На следующий после приезда день Мэрилин сидела рядом с мужем на устроенной в его честь пресс-конференции и с тревогой наблюдала, как каменело его лицо: все взгляды и все вопросы присутствующих были обращены исключительно к ней.
Поклонники же продолжали осаждать Монро, стоило ей показаться на улице, и Джо, отчасти из-за страха за жену, отчасти ревнуя к ее славе, строго-настрого запретил Мэрилин выходить без него из отеля.
Мэрилин была раздосадована. Она скучала, слоняясь по номеру или делая вид, что следит за ходом спортивного матча (к бейсболу Монро так и осталась равнодушной). Неудивительно, что приглашение командующего штаба американских войск на Дальнем Востоке генерала Халла выступить перед
Первое свое выступление Мэрилин начала прямо в небе. Пилота вертолета, который должен был доставить ее на базу дивизии морской пехоты, она попросила опуститься как можно более низко. А затем, высунувшись так, что двум летчикам пришлось держать ее за ноги, порхала над головами восхищенных пехотинцев, рассыпая воздушные поцелуи.
Через несколько лет она скажет: "Пожалуй, я не понимала, как действую на людей, пока не побывала в Корее".
Она вызвала у военнослужащих такой же ажиотаж, как почти двумя годами раньше — у их собратьев на базе Кэмп-Пендлтон. Только на этот раз восторженных зрителей было куда больше, и крики и свист звучали куда громче.
"Передо мною было семнадцать тысяч солдат, и все они орали и визжали, сколько было сил в легких. Я стояла, улыбаясь им. Начал падать снег. Но мне было так тепло, словно светило летнее солнце… Я всегда боялась публики — всякой публики. У меня сводило живот, кружилась голова и наверняка отказывал голос. Но, стоя под этим сыпавшимся на меня снежком прямо напротив вопящих солдат, я впервые в жизни ничего не боялась. Меня пронизывало только одно чувство — счастья".
А вот как описывает первый корейский концерт Мэрилин Норман Мейлер:
"Из темно-оливковых рубашки и узких брюк Мэрилин переоделась в столь же узкое фиолетовое платье с блестками и таким глубоким вырезом, что ее почти обнажен ная грудь оказалась прямо под леденящими порывами ветра. Ее фигура, под стать первой песне Мэрилин "Бриллианты — лучшие друзья девушки", переливалась кристалликами горного хрусталя и искусственных алмазов. Ее не слишком сильному голосу всегда помогали динамики… а сейчас в ее руках был самый обыкновенный микрофон. Не допев песни, она подошла к стоящему возле кулис солдату, выжидавшему момента ее сфотографировать… И мягко сняла крышку с объектива его камеры со словами: "Дорогой, ты забыл открыть его". Ряды собравшихся сотрясает овация. Сохранились кадры хроники, запечатлевшие ее дрожащей на морозном воздухе в пасмурный зимний день, с открытой грудью, распростертыми руками и разметавшимися во все стороны волосами. Она кокетничает, поводит плечами, как танцовщица в ночном клубе, заставляя слушателей стонать от возбуждения, она поет и дрожит, ей отчаянно не хватает голоса, однако ее не сравнишь ни с одной эстрадной певицей. "Готова поклясться, — скажет она, вспоминая это выступление, — я ничего не чувствовала, я только знала, что мне хорошо". Адепт хемингуэевского кредо, она убеждена: от чего бы ни было хорошо, это хорошо".
Это состояние острого счастья, это "хорошо, от чего бы ни было хорошо" длилось четыре дня. Мэрилин перевозили от одной базы американских военнослужащих в Корее к другой, и в общей сложности ее увидели и услышали примерно сто тысяч человек. Чересчур уж откровенная, провокационная песенка "Сделай-ка это еще раз" на первом выступлении вызвала такую реакцию, что армейское начальство учтиво попросило Монро больше не повторять этот номер.
Только суровый устав не позволял офицерам, сержантам и рядовым носить гостью на руках в буквальном смысле слова. Они соревновались в галантности. Они, как мальчишки (а многие на них и вправду были еще почти мальчишками) соперничали
Прощаясь с американскими воинами в Корее, Мэрилин расплакалась. И сказала: "Это было лучшее, что когда-либо случалось со мной. Единственное, о чем я жалею, — это о том, что мне не довелось повидать других ребят, повидать вас всех. Приезжайте к нам в гости в Сан-Франциско! А сейчас я лечу обратно к самому важному в моей жизни — Джо. Я хочу наконец начать жить своей семьей. Семья превыше карьеры".
По возвращении в Японию она, то ли из-за корейской непогоды, то ли от перевозбуждения, немедля слегла с высокой температурой. И ухаживавшему за женой Джо (этого не отнять — он всегда, даже после развода, трогательно заботился о Мэрилин, стоило ей заболеть) приходилось выслушивать радостные монологи, прерываемые кашлем.
"Ах, Джо! Ручаюсь, ты никогда в жизни не слышал таких аплодисментов!" — "Ты в этом уверена?" — бурчал он и отворачивался. Как-никак, он считал звездой, пусть и бывшей, и себя тоже.
Мэрилин могла бы ничего и не рассказывать: ее выступления в Корее транслировались по телевидению, которому Джо, как это было везде и всегда, посвящал почти все свободное время. И то, что он увидел, ему не понравилось. Как не понравилось и то, что токийские газеты величали Монро "Достопочтенной Актрисой, Виляющей Ягодицами".
Вернувшись в Калифорнию, супруги жили то в Сан-Франциско (у Джо там был ресторан), то в Лос-Анджелесе.
Как и когда-то с Джимом Догерти, Мэрилин старательно, но урывками пыталась исполнять, по всей видимости, абсолютно не подходящую ей роль домашней хозяйки. Стоило ей чуть-чуть ослабить контроль, стать самой собой — и раковина заполнялась грязной посудой, по полу раскидывалась сброшенная на ходу одежда, а крышки от тюбиков с зубной пастой оказывались под пастой. Мэрилин обожала есть в постели, а вместо салфеток использовала простыни.
Мэрилин Монро на военной базе. 1954 г.
Режиссер Билли Уайлдер, создатель, среди прочего, картин "Зуд седьмого года" и "некоторые любят погорячее", о которых речь пойдет чуть позже, не без умиления описывал заднее сиденье "кадиллака" Монро: "В кучу свалены блузки, брюки, платья, пояса, старые туфли, использованные авиабилеты, бывшие любовники, не знаю, что ещё. Словом, такого беспорядка и представить себе нельзя.
А сверху — целая пачка штрафных квитанций за нарушение правил уличного движения… Думаете, это ее волнует? Разве меня волнует, встанет ли завтра солнце?"
Собственно, так бывало и в детстве Нормы Джин — как только девочка освобождалась от строгого надзора Иды Болендер или приютских воспитательниц, она во мгновение ока превращалась в неряху.
Психическое и физическое состояние Мэрилин в этот период пугающе ухудшалось. Она полнела, сильно раздалась в бедрах и плечах. Незваные, но привычные гости — мучившие ее с ранних лет невротические страхи — приходили постоянно. Она уже не могла уснуть без таблеток и порошков — а ими ее охотно снабжал Сидней Сколски, друживший со Швебом, владельцем знаменитой аптеки, где любил посидеть и посплетничать голливудский люд. Джо Ди Маджио мрачно язвил в адрес Мэрилин и Сиднея (к которому, пусть и без оснований, ревновал жену, как и ко всем ее приятелям мужского пола), называя их "друзьями по таблеткам, а не по перу".