Мерсье и Камье
Шрифт:
— Потом я сказал себе, — сказал Камье, — что и у тебя могла возникнуть такая идея.
— Стало быть, не возвращался, — сказал Мерсье.
— Чуточку согреет старые сердца и старые морщины, — сказал Уотт, — вот именно, бедные старые сердца и бедные старые морщины.
— Я испугался, что могу встретиться с тобой, — сказал Камье.
Уотт грохнул кулаком по столу, после чего установилась выразительная тишина. Что он, без сомнения, и имел целью, потому как в эту тишину он бросил, голосом, оживленным страстью.
— Сраная жизнь!
Раздались негодующие перешептывания. Подступил негодующий управляющий или, может быть, даже хозяин. Он был тщательно одет. Некоторые пуристы, пожалуй, предпочли бы к его перламутрово-серым брюкам черные ботинки коричневым, которые носил он. Но в конце концов, он был тут в своих собственных владениях. В качестве бутоньерки
— Вон, — сказал он.
— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?
— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!
— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.
— Бигеминального [51] , — сказал Мерсье.
— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?
— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.
— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.
— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.
— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.
51
Образованное от латинской основы, это слово бытует в английском языке, преимущественно в специальной медицинской речи, и означает «сдвоенный», «двойной», «парный», либо же «дважды повторенный». В русском медицинском или биологическом обиходе слово, термин, судя по всему, не применяется. Существует вид сердечной аритмии, именуемый бигеминией. Но из дальнейшего ясно, что Мерсье и Камье здесь подразумевают, когда несут свою ахинею, что-то вроде сиамских близнецов.
— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!
— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.
— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?
— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.
— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.
— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес [52] .
— Геминального, — сказал Камье.
— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?
— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.
— Организатор? — сказал управляющий.
— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника [53] , — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?
52
В английском тексте непереводимая игра слов, которую с сожалением приходится опустить. Buy what? — переспрашивает управляющий, — Что покупаете? Камье же принимает это Buy (Бай) за «бай» с которого начинается слово «бигеминальный», (по-английски читается «байджеминэл»).
53
Любопытно, что в клетке действительно имеется образование, которое называют «ядрышковый организатор» — он принимает важное участие в процессе синтеза белка. Но в 1946-м году, когда писался роман «Мерсье и Камье», Беккет никак знать этого не мог. Ядрышковый организатор был открыт уже с помощью электронного микроскопа профессором МГУ Ю. Ченцовым на рубеже 60-х — 70-х годов.
Значит, либо мы имеем дело с совпадением из тех, о каких часто говорят как о прозрениях, либо Беккет вставляет своего «организатора» уже при подготовке романа к печати в 1970-м или при переводе его на английский в 1974-м. Но если это и поздняя вставка — она тем паче делает честь беккетовской даже не эрудиции, а любознательности,
— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.
Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.
Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.
Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.
— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.
— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.
— По отношению к человеку, — сказал Камье.
— И зверю, — сказал Мерсье.
— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.
— Готов, — сказал Мерсье.
Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.
— Может, глоток воды, — сказал Камье.
— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.
Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.
— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.
— Дождь идет, — сказал Мерсье.
— Козел, — сказал Камье.
Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.
— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.
— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.
— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.
Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:
— Ебаная жизнь!
Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:
— В жопу Квина [54] !
— Дождь идет, — сказал Камье.
— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.
— Тогда прощай, — сказал Камье.
— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.
— Какого пути? — сказал Камье.
54
Здесь завершается долгий ряд персонажей, просочившихся на станицы «Мерсье и Камье» из предшествующих беккетовских произведений. М-р Грейвс, виртуальный м-р Голл и, разумеется, сам Уотт действуют в романе, тезоименитом последнему. Только что упоминался небезызвестный Мерфи. А вот с Квином непонятно. Квин обитает ближе к концу первого сборника новелл Беккета «More Pricks Than Kicks» — он друг сквозного главного героя Белаквы Шуа, и даже не имеет выраженных трикстерских черт. В романе «Уотт» имя Квина — и нет никаких признаков, что это тот же самый Квин — возникает всего однажды: так зовут владельца гостиницы, где Уотт иногда ночует. Соответственно, мы не имеем информации, чем это он так Уотту досадил. Как, впрочем, и о том, при каких обстоятельствах Уотт, например, наблюдал младенца Камье в загаженных пеленках.
— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.
— Мне не по пути, — сказал Камье.
— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.
— Слишком поздно, — сказал Камье.
— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.
— Не на что, — сказал Камье.
Мерсье опустил руку в карман.
— Нет, — сказал Камье.
— У меня хватит, — сказал Мерсье.
— Говорю тебе, нет, — сказал Камье.
— Словно арктические цветы, — сказал Мерсье. — Полчаса — и их нет.