Мёртвая и Живой
Шрифт:
Бесячей не поверили. Дочь ее переименовали просто в Ил. Ведь ни в каких ни в лилиях она родилась, а в грязном иле, где беднякам и полоумным самое их место. Вот только мужа действительно нашли обглоданного крокодилами в речушке, где свободно играли малые – такая низкая в ней стояла вода, ранее совершенно безлопастная.
Ияри просил перед верховными жрицами, чтобы оставили они той матери жизнь, а девочку Ил, как подросла, пристроил в чашницы к кочевым пастухам. Ияри и белявого взял к себе в прислужники зиккурата, и нищенке помог; к Ияри единственному
Кому он помогал советом, кому лекарственными травами, а кому и назиданием. Эблаиты старика уважали, помня, что жрицы учились у него. А потому терпели и белявую голову изгоя, мелькающую по рынку, и чумазую девочку Ил, что как мать бормотала под нос всякую ересь.
Как только Индиллим покинул покои жриц, Лилис с Лилус взялись за руки, возлегая на бархате и закрыв глаза, прислушались к небесному шепоту. С рождения их разум проникал туда, где смертных не бывает, пока сердца их бьются.
– Мы снова не пройдем, – сжала ладонь сестры Лилус, – нам не попасть к богам, сестра… я их не слышу… и не вижу…
– Пытайся, – ответила Лилис рукопожатием в два раза крепче, – мы должны увидеть, должны проникнуть к божествам…
Лилус пыталась отключить сознание, пыталась рассмотреть хоть что-то кроме звёздных комьев, но раз за разом те превращались в илистые топи, из черных вод который расцветали лилии с сочившимися кровью лепестками.
– Нет… мы не можем! – выдернула она руку. – Мы не богини! Мы всего лишь люди!
– Всего лишь? – подвернула голову ее сестра, – а люди могут сделать так?
Вытянув руку, та призвала в центр ладони спелую оливку с вертикального сада, падающего кронами с потолочный сводов.
– В нас сила, я не отрицаю, – не сводила Лилус взгляда с оливки.
– Он должен умереть. Мы знаем.
– Мы о царе, или о белявом… о ком мы говорим?
Лилис сдавила пальцы, и кружившаяся над ее рукой оливка пролила масляные капли.
– Мы даже более, чем только лишь о них.
Ничего не ведая о делах богинь, жриц, царей или Ияри десятилетняя девочка Ил исследовала пустынные земли Эблы в поисках нового пера. Пока погонщики устраивались на привал, пока разжигались костры, вытирая нос рукавом, Ил бегала от куста к кусту, от кочки к кочке, заглядывала под каждый камень, припевая:
– Перышко найдись скорее! И станет моя мамочка веселее! Пёрышко найди меня, и… – скакала она на одной ноге, – я буду добра и жива! Жива, – задумалась Ил, придумывая, что там дальше, она услышала шепот камушков у себя под ногами и повторила их слова, – пока не отправлюсь под землю в Иркаллу! Пока я… ой! Пока я совсем мертвой не стану! – расхохоталась она, крепко захлопывая ладошками рот.
Ну и песенка получилась. Какая-то совсем не веселая, и чего слушать твердые бездушные камни!
– Ну нет! Я! В Иркаллу?! У меня еще слишком мало пёрышек на алтаре!
Ил искала особенное перо, которых не видывали в Эбле больше тысячи лет. Она верила, что непременно его отыщет. Она просто знала. Знала и все. Ил снились странные сны, которые
Совсем недавно, не более пары закатов тому назад, перед походом к Западу с погонщиками, Ил увидела во сне, как с неба на нее срывается вода. Ту воду старожила называли дождем. А увидеть дождь над пустыней… такое и за всю жизнь не каждому-то удается.
Ияри много раз просили предсказать, когда начнется дождь? Закатов через тысячу иль две? Но тот ни разу не ответил: не знал, а может, не хотел развеивать надежду.
Одна только Ил знала, сегодня капли окропят ее макушку.
Сегодня с неба на нее рухнет вода.
И будет она алой, как перо, что снилось девочке.
И только жрицы знали, что алое перо – третье предзнаменование конца для всего живого.
Жаль, что Ил не знала какого цвета настоящий дождь.
– Аппа, расскажи про алую птицу! – упрашивала Ил пастуха, что неподвижно сидел, вытянув кривые ноги к огню.
Пальцы на ступнях его были скрещены, переплетены лозой, а ногти тверды, как камень.
Ил не унималась, приставая к спящему. Ей надоело разыскивать алое перо. Как только капли упадут на голову, тогда случится и перо их сна. А пока что Ил вернулась к пастухам урвать чего-нибудь съестного, да послушать аппу и его истории.
– Ну расскажи! Алая птица – это богиня, да? Эрешкигаль! Это же она? А клюв у птицы тоже красный? А перья горят? Что, правда, горят?
Сегодня Ил услышала, как пастухи, усевшись с напитком на забродившем молоке, от одного запаха которого у нее выворачивало живот, рассказывали старшим сыновьям о птице, чьи полыхающие крылья тысячу лет назад простерлись над пустынями Эблы, наполняя жаром пески, что не остынут вот уже десять веков.
Одно крыло той птицы касалось тенью хребта Барун на западе, а второе покрывало мраком соленое озеро Манко, что на востоке. Такими они были огромными.
Ил тоже хотел послушать про пылающую птицу, но ее заметил мальчишка Худу и прогнал, замахав рукой, в которой сжимал палку с истлевшим кончиком, выдернутую из костра:
– Пошла прочь к горшкам, бесячая!
Масляный рот Худу, напитавшийся овечьим жиром с маковой лепешки, которую он запил кипятком, блестел красным, а горячая вода в придачу обожгла мальчишке кожу, из-за чего рот его стал шире бровей, растянувшись от уха до уха.
Ил брезгливо поморщилась, когда Худу начал выковыривать щепкой козлятину из щербины между передних зубов, и убежала к старику аппе.
Старик не был ей кровным родственником, но никогда не прогонял, а всех седых мужчин в Эбле звали «аппа», что означало «старый мужчина», ведь слова «дедушка» в эблаитском не существовало.
Аппа, к которому убежала Ил, давно уж не различал лиц ребятни, что дергала его за сумку-бурдюк из высушенного бычьего желудка. Каждому давал он ответы, если мог расслышать, о чем его спрашивают. Ведь слух давно не тот, зато зрение зорче, чем у степной лисицы, науськанной царским патрулем.