Мертвая зыбь
Шрифт:
Артузов. Во всяком случае, ни Игоря, ни Зою трогать нельзя. Это переполошит всех. Попробуйте, Александр Александрович, оторвать её от этой компании. Попытайтесь. Что касается остальных, то мне кажется важным вот что: дайте им понять, что у вас есть возможность добыть деньги. Денег здесь никто не даёт, нэповские деляги побаиваются (вспомните, что говорил вам Градов). За границей только обещают, и то очень мало… Постарайтесь убедить Политсовет, что у вас есть возможности… Сошлитесь на людей, которые успели переправить свои миллионы за границу. Это придаст вам вес.
Пилляр. Мы получили сообщение из
Якушев. Относительно съезда членов МОЦР? На этом настаивает Политсовет.
Артузов. Не в наших интересах активизировать контрреволюционные группы. С другой стороны, надо создать впечатление, что МОЦР — могущественная, активно действующая организация, собирающая силы. Пусть Александр Александрович поставит вопрос о созыве съезда в ограниченных размерах. Широкое представительство, мол, невозможно, на это нет средств, приезд большого количества людей с мест обратит на себя внимание… Возможен приезд тридцати — сорока человек.
Старов. Пока все?
Артузов. Да… Александр Александрович, если у вас сохранилась тень предубеждения против нас, пусть эти предубеждения окончательно рассеются. Мы верим вам, абсолютно верим, мы видим в вас боевого товарища и возлагаем на вас большие надежды… Это просил меня передать вам Феликс Эдмундович.
— Благодарю. — Якушев простился.
Уже дома, обдумывая все, что произошло с самого начала, вспоминая слова Артузова, Пилляра и Старова, Якушев понял, что они говорили с ним по-товарищески, не навязывали ему своих мнений. В вопросах, которые ему задавали о совещании, происходившем на Болоте, он не ощутил ни подозрительности, ни каких-либо ловушек.
Особенно тронуло Якушева то, что Дзержинский считал его своим боевым товарищем.
Феликс Эдмундович одобрил план, предложенный в тот же вечер Артузовым.
— Сколько лет этой девушке?
— Около семнадцати.
— Мерзавцы!.. Кто её родители?
— Она сирота. Воспитывалась у родственников. Якушев будет с ней говорить.
— О ней надо позаботиться. Сделать человеком… Однако не следует думать, что все белые террористы будут похожи на неё. Скажите об этом Якушеву… Главная задача сейчас — проникновение в Высший монархический совет, командировка Якушева в Берлин. Предупредите, что там его ожидают… Он сам это увидит. Вот где настоящая школа убийц!
Якушев был на Тверской, когда Москва ответила гневной демонстрацией на убийство в Лозанне советского полпреда Вацлава Воровского. Убийство совпало с ультиматумом Керзона Советскому правительству. Почти весь день пробыл Александр Александрович на улице. Он переживал то же, что переживали сотни тысяч людей. Лорд Керзон говорил с Советской страной так, словно это была английская колония. Неужели он верил в то, что угрозы и ультиматумы могут подействовать?
А народ пел:
…Но от тайгиВоровского убил белогвардеец Конради.
Якушев вспомнил слова Дзержинского о том, что «Трест» с особым вниманием должен относиться к замыслам белогвардейцев о «терактах». Как был он прав! Враги никого не щадят! И в сознании все больше нарастало возмущение. Это было возмущение советского человека — гражданина.
19
Весной 1923 года Роман Бирк переживал трудное время. Он знал, что по всей Эстонии шли аресты его бывших товарищей, ушедших в подполье. Это вызывало двойное чувство: боль за тех, кого ожидал военно-полевой суд и, значит, расстрел, а затем — страх за себя.
Все чаще приходила мысль, что его положение в особняке эстонского посольства опасно. Если кто-нибудь из арестованных назовёт его, Бирку припишут шпионаж в пользу Советов, и тогда… ему угрожает военно-полевой суд.
Но все эти чувства отходили на второй план, когда он видел, что в стенах посольства майор Лауриц, в сущности, выполнял работу английского разведчика. До сих пор Бирк стоял в стороне, ему не поручали секретных заданий, он занимался налаживанием добрых отношений с нэповскими коммерсантами и переводил на эстонский язык статьи из советских газет для отдела печати эстонского министерства иностранных дел. Но в конце апреля у Бирка произошла неожиданная и имевшая для него огромное значение встреча.
В ту весну был поздний ледоход. Роман Бирк решил отправиться на прогулку, посмотреть на вскрывшуюся Москву-реку, говорили об опасности наводнения.
В этот день у Бирка произошло столкновение с советником посольства. Подражая дипломатам великих держав, он требовал чинопочитания и всячески подчёркивал разницу между собой и каким-то атташе по делам печати. Бирка это возмущало. Он ещё не забыл простые товарищеские отношения между старшими и младшими командирами в Красной Армии. К командующему армией он обращался: «Товарищ командарм!» — и знал, что перед ним действительно товарищ. Они делили горе и радость, между ними были подлинно товарищеские отношения, хотя у командарма больше знаний и опыта. А тут, в стенах миссии, какой-то нажившийся на войне невежественный и зазнавшийся чиновник помыкал Бирком, и это надо было терпеть. Бирк старался не попадаться на глаза послу, советнику и изобретал неотложные дела, мнимые деловые свидания и бесцельно бродил по Москве.
На крышах ещё лежал смёрзшийся снег, но мостовые и тротуары от него почти очистились, видны были зияющие выбоины, краска на фасадах домов облезла, и Москва выглядела грустно. Бирк видел усилия города подновить дома — кое-где они были обнесены лесами, — на Петровке чинили мостовую. Люди после тяжёлой зимы повеселели, на бульварах, там, где посуше, звенел детский смех, слышались молодые голоса — девушки в красных платочках и юноши толпились за оградой университета на Моховой. Молодые люди ещё донашивали студенческие тужурки. Впрочем, ни тужурок, ни фуражек почти не было видно, это было новое студенчество — рабфаковцы: рабочие, крестьяне, подобно Ломоносову пришедшие в Москву за наукой. Но теперь таких юношей были сотни, тысячи.