Мертвецы живут в раю
Шрифт:
— Мне плевать на подробности…
Из правого кармана куртки он достал пластиковый пакетик. И одну за другой выложил передо мной три пули.
— Мы извлекли их из тела малышки.
Я смотрел на Лубэ. Я ждал. Он достал из левого кармана другой пакетик. Параллельно с другими он положил еще две пули.
— Вот эти мы извлекли из Аль Дакиля и его телохранителей.
Пули были идентичны. Оружие тоже. Двое убийц были насильниками. В горле у меня пересохло.
— О черт! — с трудом выговорил я.
— Следствие закончено, Фабио.
— Но одно не ясно.
Я показал на третью пулю. Пулю, выпущенную из «астра спесьяль».
— В субботу ночью из этого пистолета они не стреляли.
— Их было не двое. Обязательно был третий.
— Третий? Откуда ты взял?
У меня была собственная теория на счет изнасилований. Изнасилование может быть делом либо одного, либо трех человек. Никогда двух. Когда двое, неизменно есть один, кому ничего не достается. Он вынужден ждать своей очереди. Одиночка — это классический случай. Трое — это извращенная игра. Такую вот теорию я выстроил. Основываясь на интуиции. И на злости. Потому что я отказывался допустить, что следствие закончено. Третий должен быть, потому что мне необходимо его найти.
Лубэ посмотрел на меня с грустным видом. Он собрал пули и разложил их по пакетикам.
— Я принимаю все гипотезы. Но… И потом на руках у меня еще четыре дела.
Двумя пальцами он держал пулю, выпущенную из «астра спесьяль».
— Это та, что попала в сердце? — спросил я.
— Об этом я ничего не знаю, — удивился он. — Почему?
— Я очень хотел бы знать.
Через час Лубэ мне перезвонил. Он подтвердил мою догадку. Именно эта пуля пробила сердце Лейлы. Разумеется, это ни к чему не вело. Просто придавало этой пуле тайну, которую я хотел разгадать. По тону его ответа я догадался, что Лубэ не считал расследование полностью законченным.
Я нашел Батисти в баре «Морской флот». Его «столовой». Бар стал местом встречи рулевых крейсерских яхт. На стене по-прежнему висели холст Луи Обидера, изображающий сцену карточной игры из «Мариуса», и фото Паньоля с женой на фоне порта. За столом позади нас Марсель, патрон объяснял паре итальянских туристов, что да, именно здесь снимался фильм «Мариус». Дежурным блюдом были обжаренные в оливковом масле морские моллюски и баклажаны с сыром в сухарях. Со светлым розовым вином из погребов Руссэ, из личного запаса хозяина.
Я пришел пешком. Ради удовольствия побродить в порту, грызя соленый арахис. Мне нравилась эта прогулка. Портовая набережная, набережная Бельгийцев, набережная Рив-Нёв. Запах порта. Моря и отработанной смазки.
Торговки рыбой, неизменно горластые, продавали дневной улов. Дорад, сардин, морских сомов и пателл. Перед прилавком африканца группка немцев торговалась из-за слоников черного дерева. Африканец восторжествует над ними. Он прибавит поддельный серебряный браслет, с фальшивой пробой. Уступит сто франков за все. Но все равно останется в выигрыше. Я улыбнулся. Таким я знал их всегда. Мой отец отпускал мою руку, и я бежал к слоникам. Я садился на корточки, чтобы рассмотреть их поближе. Я не смел прикоснуться к ним. Африканец смотрел на меня, вращая глазами. Это был первый подарок моего отца. Мне было четыре года.
С Батисти я пошел на обман.
— Почему ты навел Уго на Дзукку? Это все, что я хочу знать. И кто здесь что выигрывает?
Батисти был старый лис. Он тщательно жевал, допил свой бокал вина.
— Что тебе известно?
— Кое-какие вещи, о чем я не должен бы знать.
Его глаза искали в моих указания на блеф. Я не
— Мои информаторы были точны.
— Кончай, Батисти! Мне на твоих информаторов насрать. Их у тебя нет! Тебе велели это сказать, ты это и говоришь. Ты послал Уго сделать то, на что никто не решился бы пойти. Дзукка был под «крышей». А Уго после этого убили. Полицейские. Хорошо информированные. Уго попал в западню.
Мне казалось, будто я ловлю рыбу на толстую лесу. На ней полно крючков, и я жду клёва. Батисти выпил свой кофе, и у меня возникло ощущение, что мой кредит исчерпан.
— Слушай, Монтале. Есть официальная версия, ты ее и держись. Ты легавый из пригорода, таким и оставайся. У тебя на берегу миленький домик, постарайся его сохранить. (Он встал.) Советы бесплатные. Счет за мной.
— А Маню? Ты тоже ничего не знаешь? Тебе на него плевать!
Я сказал это из злости. Я был дурак. Я выдавал гипотезы, которые сам же построил.
То есть, ничего убедительного. Я только высказал едва скрытую угрозу. Батисти пришел лишь ради того, чтобы вытянуть все, что я знал.
— Все, что касается Уго, касается и Маню.
— Но ты его очень любил, Маню. Разве нет?
Он бросил на меня злой взгляд. Я попал в самую точку. Но он мне не ответил. Он поднялся и пошел к стойке, держа в руках счет. Я пошел за ним.
— Я тебе признаюсь, Батисти. Ты меня облапошил, так ведь. Но не думай, что я все брошу. Уго заходил к тебе, чтобы получить наводку. Ты его ловко провел. Он только хотел отомстить за Маню. Значит, я тебя не отпущу. (Он забрал сдачу. Я положил ладонь ему на руку и склонился к его уху.) И еще одно, — прошептал я. — Ты так боишься сдохнуть, что готов на все. Ты трусишь. У тебя нет чести, Батисти. Когда я все выясню об Уго, я тебе припомню. Поверь мне.
Он высвободил руку, посмотрел на меня с грустью. Даже с жалостью.
— Тебя прикончат раньше.
— Лучше бы это случилось с тобой.
Он ушел, не обернувшись. Какое-то мгновение я смотрел ему вслед. Я заказал вторую чашку кофе. Пара итальянских туристов встала и ушла, расточая «чао, чао».
Если в Марселе Уго имел кого-то из близких, то они, конечно, газет не читали. Никто не объявился ни после того, как его пристрелили, ни после появления извещения о смерти, что я передал в утренние выпуски трех ежедневных газет. Разрешение на захоронение было выдано в пятницу. Мне пришлось выбирать. Я не желал, чтобы его бросили в общую могилу как собаку. Я достал мою заначку и взял на себя похоронные расходы. В этом году я в отпуск не поеду. Впрочем, я никогда не езжу в отпуск.
Могильщики открыли склеп. В нем были похоронены мои родители. Внутри еще оставалось место для меня. Но я решил подождать. Я не считал, что еще один постоялец может их стеснить. Стояла адская жара. Я посмотрел в темную и сырую дыру. Уго она не понравилась бы. Да и никому другому. Лейле тоже. Мы похороним ее завтра. Я еще не решил, пойду или нет. Для них, Мулуда и его детей, я теперь был совсем чужой. К тому же полицейский. Который ничему не мог помешать.
Все разваливалось. Последние годы я жил в спокойствии и равнодушии. Словно меня не было на свете. Ничто меня по-настоящему не трогало. Ни старые приятели, которые больше не звонили. Ни женщины, которые меня бросали. Я приглушил мои мечты, мои ненависти. Я старел, не имея больше никаких желаний. Жил без страсти. Спал со шлюхами. И счастье было лишь на конце удочки.