Мертвое озеро

Некрасов Николай Алексеевич

– - Ровно тысяча! это верно: три раза пересчитывал.

– - Ужасно дешево пущен раек!
– - заметила бенефициантка, пристально всматриваясь в себя. Держа в руке румяны, она в нерешительности то приближала руку к щеке, то удаляла ее.

– - Как! дешево?
– - с удивлением спросил мрачного вида старик.

– - Ну да! сами сказали, что половина народу ушла назад.

– - Оно так; но если б вы слышали, как сначала публика была недовольна. Один пожилой господин так раскричался!..

– - Дурак! он, верно, думает, что с него

одного возьмут такую цену! Ну и не взял билета? Чего он хотел -- ложу?

– - Креслы!

Бенефициантка засмеялась и сказала:

– - Чем дороже пустить билеты в бенефис, тем более можно надеяться на полный сбор, потому что каждому льстит, что он был в бенефисе. Да если бы пустить дешево в кассе, тогда что бы присылали на дом за билеты!
– - так рассуждала бенефициантка, а мрачного вида старик с удовольствием слушал ее, потирая руки.

В уборную вбежало несколько актрис и актеров с поздравлениями по случаю хорошего приема бенефициантки публикой. Но при виде денег все обступили стол и осыпали вопросами мрачного старика: "Сколько очистилось? Почем был пущен 1-й ярус лож?" -- и так далее.

– - Очистилось четыре тысячи, да на дому до трех тысяч,-- небрежно отвечала бенефициантка.

Некоторые актрисы выразительно перемигнулись между собою. Один из актеров, в испанском плаще и с наклеенными усами, сказал:

– - Вот это бенефис! не то что у Лапотниковой: всего было сто человек… и с детьми-то ее!

– - Своих приплатила по расходу пьесы… ха-ха-ха!
– - заметила молоденькая актриса.

И смех сделался общим, но от стука в дверь уборной замолк, и многие из присутствующих закричали:

– - Войдите, войдите!

– - Любская здесь одевается?
– - раздался сиповатый, дрожащий голос за ширмами, которыми была отгорожена дверь уборной.

– - Здесь! здесь!
– - отвечали все в один голос, и любопытство озарило их лица.

– - Можно войти? ее нет здесь?
– - опять раздался сиповатый голос.

– - Я здесь!
– - отвечала бенефициантка, выступая вперед.

Из-за ширм показалось лицо, знакомое уже читателям: то был Остроухов, который, очутясь в ярко освещенной комнате, с минуту озирался кругом, ничего не видя.

– - Ты, кажется, меня не узнаешь,-- подходя к Остроухову, сказала бенефициантка.

Немудрено, что Остроухов не вдруг узнал Любскую. Между той, которая оставила город NNN, и теперешней почти ничего не было общего. Года не сделали большого влияния на красоту ее. Нет, она, казалось, в эту минуту была во всем блеске. Но выражение лица до того изменилось, что Остроухов глядел во все глаза на Любскую, как бы стараясь отыскать в ее лице хотя одну черту, глубоко запечатлевшуюся в его памяти.

– - Неужели я так изменилась?
– - ласково и в волнении спросила Любская.

Остроухов, как бы узнав ее теперь только, радостно кинулся к ней, обнял ее и с жаром поцеловал в щеки, в губы и в лоб, бормоча:

– - Так это ты? Наконец-то я

тебя опять вижу!

Любская вырывалась из его объятий, сердито крича:

– - С ума сошел! дурак! что с тобой?

Присутствующие с ужасом глядели на Остроухова, которого оттолкнула Любская, крича своей горничной:

– - Белил, румян!!

Остроухов пугливо вытирал рукой губы и с ужасом смотрел на румяны, как будто бы то была кровь. Потом он робко взглянул на Любскую, озабоченно забеливавшую свое лицо.

Остроухов нашел, что в красоте Любская очень много выиграла; может быть, костюм и сильное освещение способствовали немало этому. Но он не мог не сознаться, что это не та Любская, с ласковым взглядом, с кротким голосом. И, как бы рассуждая сам с собой, он произнес, глядя на Любскую:

– - Да, много, много изменилась!

– - Небось, ты мало изменился!
– - смеясь, отвечала Любская.

– - Что я? Но знаешь ли: ведь ты лучше стала!

На лице Любской заметно показалась улыбка гордости и самодовольствия, и, продолжая подрумяниваться, она сказала:

– - Лучше не лучше… а знаешь ли, ты попал на мой бенефис?

– - Я бы, может быть, и не так скоро нашел тебя, если бы не твой бенефис. Я спал у себя и слышу впросонках: читают афишу за перегородкой… прислушиваюсь: твое имя. Я вскочил да сломя голову! взял извозчика, говорю… Ах, я и забыл его… дай-ка мне гривенник!

Любская обратилась к мрачному старику, продолжавшему считать деньги, и сказала:

– - Дайте ему гривенник!

Мрачного вида старик злобно посмотрел на Остроухова и грубо кинул ему гривенник по столу.

– - Скажи, зачем ты приехал в Петербург? и каким образом?
– - спрашивала его Любская.

– - Я приехал для тебя!
– - отвечал печально Остроухое.

Колокольчик, раздавшийся у двери уборной, привел всех в волнение. Все побежали из комнаты. Любская, подбирая шлейф своей мантии, сказала Остроухову:

– - Для меня?? зачем же? скажи-ка!

– - Нет, после, после!
– - отвечал в волнении Остроухов.

– - Какие глупости! да разве что-нибудь ужасное? Я, право, не знаю ничего, что могло бы меня огорчить. Мы так давно не видались, у меня там никого нет близких!..-- в недоумении говорила Любская, как бы стараясь разгадать причину приезда Остроухова, и нетерпеливо прибавила: -- Да говори: я ведь не ребенок, как была прежде.

Остроухое сначала не решался, но при повелительном жесте Любской он нагнулся к ее уху и шепнул что-то. Любская быстро отшатнулась назад, поглядела с минуту на Остроухова и потом засмеялась, сказав:

– - Напрасно хлопотал из-за пустяков. Ну и только?

Остроухов молчал, глядя странно на Любскую, которая на звон колокольчика быстро пошла к двери, сказав Остроухову:

– - Ты подожди меня!

И она скрылась.

Остроухов и без ее приказания остался бы. Он долго стоял на том месте, где его оставила Любская, перебирая губами: