Мертвое озеро
Шрифт:
– - А много говорит ваш попугай?
– - перебила его Любская.
– - Он забавен, а главное -- ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме…
– - Вы, как Робинзон, окружены зверьми,-- сказала Любская, указывая на собаку.
– - Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.
– - Зачем же она на веревке?
– - спросила Любская.
Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:
– - Она ревнива ко мне.
Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:
– - Я вас
Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.
Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.
– - Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.
– - И потому их ревность не имеет границ, -- перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.
Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.
Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:
– - Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.
И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.
По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.
Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.
В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:
– - Господи! господи! чем я ей заслужу?
Или:
– - Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!
– - Я приду домой завтра?
– - приставала Катя к матери с вопросами.
– - Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.
– - Я надену и новый платочек?
– - Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!
И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.
Он с любезностью поклонился.
– - Ну, прощайте,-- сказала прачка.
– - С богом-с,-- отвечал Семен Семеныч.
Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:
– - Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!
И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.
– -
– - сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.
Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:
– - Прощайте!
– - С богом, прощай!
– - отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.
– - Перекрести!
– - заметила прачка своему мужу.
Он перекрестил.
Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.
– - Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать!
– - заметил Семен Семеныч.
Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.
Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:
– - Катя, не забудь свою мать, не забудь ее!
Семен Семеныч, видя, что слезам прачки не будет конца, сказал:
– - Что это-с вы ребенка-то пугаете: ведь они заробеют!
– - Ах, батюшка, будет ли она счастлива!
– - воскликнула прачка и рыданием заглушила свои слова.
– - Ну ведь у ней опухнут и покраснеют глаза; скажут еще, что болезнь какая,-- нетерпеливо отвечал Семен Семеныч на вопрос прачки о судьбе дочери.
Прачка прекратила свои рыдания, перекрестив и поцеловав в последний раз дочь, вытерла ей слезы, пугливо поглядела ей в лицо и нетвердым голосом сказала:
– - Ну, пойдем!
И прачка печально вывела за руку свою дочь из подвала.
В кухне Любской был большой беспорядок. На плите кипел бульон; недоглаженное платье было забыто горничной, которая, важно облокотясь на доску, кричала страшно. Перед ней стояла маленькая женщина в шелковом салопе и в шляпке с помятыми цветами. То была горничная Ноготковой. Денщик с нафабренными усами, с гордой осанкой, стоял в шинели, навьюченный чубуками, фуражкой, саблей и сюртуком.
Сидоровна, вся в лохмотьях, с веревкой в руке, жалась в углу у дров, только что ею принесенных.
Разговор был горячий между горничными и денщиком. Они не скоро заметили приход прачки, ее дочери и Семеныча. Елена Петровна встретила последнего радостным восклицанием; но камердинер не заметил ее и прямо адресовался с вопросом к денщику:
– - Переезжаете?
– - Да, мы любим по-походному: сегодня здесь, а завтра там.
И он указал на горничную Ноготковой, которая отвечала:
– - Да я не то что Олена Петровна: я воли вам не дам-с.
– - Ну так мы приступом возьмем.
Смех раздался в кухне.
– - Прощайте, Олена Петровна, -- начала прачка, толкая Катю, которая протянула губы к горничной.
– - Это куда разрядилась?
– - спросила горничная Любской.
– - Учиться,-- с гордостью отвечала Катя.
– - А глаза что красны: мать, что ли, била?