Мертвое озеро
Шрифт:
Любская смело вышла из уборной под громом восклицаний, раздававшихся в кулисах:
– - Да, счастливая!.. да, несчастная!
Последнее, вероятно, относилось к Ноготковой.
Деризубова кричала за кулисами:
– - Посмотрим, посмотрим, как ее опять зашикают!
– - Да, зашикают,-- заметил Ляпушкин, увиваясь около Любской.-- Не умрите только с досады!
И, глядя с умилением на Любскую, он вкрадчиво продолжал:
– - Ах, какая вы красавица сегодня, маменька, ну, настоящая королева. Подрумянь-ка!
– - прибавил он, подставляя щеку,
– - Подите! разве мои румяны!
– - отвечала горничная.
– - Маменька, позвольте!
– - жалобно сказал Ляпушкин.
– - Даша, нарумянь его!
– - сказала, отходя, Любская.
Ляпушкин подставил горничной щеки и, гримасничая, говорил:
– - Не жалей чужого добра. Да дай я подержу графинчик… что тут? лимонад, что ли?.. ловчее будет румянить!
И, взяв питье из рук горничной, Ляпушкин приложил графин к своим губам.
– - Что вы? как можно!
– - вырывая графинчик, кричала горничная.
Но Ляпушкин крепко захватил губами его горлышко. Деризубова поминутно ходила мимо Любской и, дерзко посматривая на нее, всё твердила:
– - Посмотрим, как-то нынче улепетнешь.
Театр наполнился прежде поднятия занавеса; множество народу воротилось, за недостатком билетов; касса еще до обеда была заперта. Нет сомнения, что и без содействия Калинского Любская была бы принята хорошо. Впрочем, в провинции, где богатый класс невелик, букеты и подарки в торжествах актрис и актеров всегда принадлежат одному лицу.
При появлении Любской на сцене раздались рукоплескания; но, как ни были они громки, между ними всё-таки явственно слышался пронзительный свист. Тогда началась борьба и кончилась торжеством публики: аплодирующие победили свиставших! Букеты посыпались на Любскую. Калинский, забыв всякую осторожность, махал руками в ложу, где важно сидела Елена Петровна с другими подобными ей дамами. Лоснящееся лицо камердинера поминутно высовывалось из-за их голов, и букеты летели на сцену. Вместо трех было брошено десять. С полчаса продолжались крики и аплодисменты. Любская так была потрясена ими, что вся дрожала, и когда Калинский передал ей через музыкантов браслет, после чего плавно упал к ногам торжествующей актрисы огромный венок из роз,-- Любская кинулась поднять его, упала на колени, и слезы потекли из ее глаз. Она, рыдая, убежала со сцены; за кулисой ей сделалось дурно. Занавес опустили,-- публика всё еще вызывала и, как разволновавшееся море, не скоро пришла в спокойное состояние.
Многие актрисы прослезились, хлопоча около Любской, которая скоро пришла в себя и спешила подрумянить свое лицо.
Толпа собралась около нее; многие из актрис теребили букеты, другие рассматривали браслет, и восклицания: "Да, счастливая! Да, весело!! Да, страсти!!!" -- сыпались градом.
Деризубова, вытирая слезы умиления, кричала Любской:
– - На радости изволь угощать! не скупись, сударыня!
– - Да, да!
– -
– - Да вели же принести вина!
– - тараторила Деризубова, толкая горничную Любской.
– - Вот славно! тра-ла, тра-ла!
– - плясал Ляпушкин.
– - Готова ли? пора, пора!
– - кричал содержатель театра.
При появлении его толпа расступилась. Любская опять явилась на сцену и была встречена новыми рукоплесканиями. Свист и шиканье только сильнее разжигали публику. Враги Любской напоминали птичников, которые своим свистом поддразнивают жаворонков к пению.
В то самое время Мечиславский лежал без всякой надежды на выздоровление. Доктора давали лекарство более для виду, не находя средств прекратить воспаление. Больной уже три дня не приходил в память. Наконец он вдруг подозвал Остроухова и едва внятно прошептал ему:
– - Отчего мне всё душно?
– - Раскрыть дверь?
– - спросил Остроухов, обрадовавшись, что больной не бредит.
Мечиславский замотал нетерпеливо головой и сказал тоскливо:
– - Я чувствую… что я очень нездоров… так прошу тебя, исполни мою волю.
Остроухов давно был приготовлен докторами к потере друга; но, услышав от него самого подтверждение печальной истины, он страшно испугался и стал уверять больного, что опасности нет; ему самому казалось невероятным, невозможным, чтоб Мечиславский не выздоровел.
Больной терпеливо выслушал Остроухова и сказал:
– - Ну, всё лучше распорядиться.
– - Да полно, Федя.
– - Я прошу тебя не тратиться на похороны.
– - Боже мой!
– - раздирающим голосом воскликнул Остроухов.
Больной продолжал:
– - Деньги, часы -- всё, всё отдай ей.
– - Кому?
– - поспешно спросил Остроухов.
– - Любской…-- прошептал больной.
– - Не хочешь ли ты ее видеть?
– - Нет! нет! мне и так страшно!
– - довольно громко сказал Мечиславский, и глаза его снова блеснули диким огнем -- предвестником бреда.
Остроухов, близко склоняясь к лицу больного, смотрел ему в глаза, как бы стараясь прочесть в них что-то. Умирающий тоже смотрел на него. Они с минуту оставались в этом положении. Мечиславский обхватил слабой своей рукой шею Остроухова; Остроухов еще ближе нагнулся, думая, что больной желает что-нибудь сказать ему, но почувствовал пылающие губы больного на своей щеке. Больной пролепетал:
– - Не оставь ее, она моя нев…
Остроухов, рыдая, припал на грудь больного, который начал метаться и стонать.
Старый актер кинулся из комнаты, заглушая свои рыдания, и в темной комнате дал волю своему горю. Но вдруг ему послышались чьи-то крики; он вошел в комнату и увидал Мечиславского в страшном состоянии: он сидел на кровати и отмахивался руками, крича:
– - Прочь, прочь, пусти, я хочу ее видеть! пусти, пусти меня!
Остроухов не знал, что ему делать. Он клал лед на голову больному, но больной сбрасывал его, жалуясь, зачем ему кладут камни на голову. Он стал звать Любскую, плакал, что ее не хотят пустить к нему.