Мертвоград
Шрифт:
Оперативник больше не думал о том, что представляет собой существо, которое он видит перед собой. Он направил прицел в центр того, что должно бы быть лицом дервиша, и нажал на спусковой крючок. Пистолет медленно, словно совершая колоссальное усилие, да к тому ж и с неохотой, дернулся в его руке. Он почувствовал вибрацию в рукоятке. Прошла секунда. Другая. Третья. И наконец из стволового отверстия показалась тупая, округлая головка пули. Выбравшись полностью из ствола, пуля встряхнулась, как резвая, вполне довольная жизнью собачонка. И упала. Гулко ударившись о застилающий пол ламинат.
Дервиш вытянул руки перед собой и сам весь подался вперед. Тело его стало неестественным образом изгибаться и вытягиваться, будто было сделано из мягкого, очень пластичного материала. Текучая масса, заменявшая ему лицо, начала приобретать некую видимость формы. Вот – на ней вырос нос. Вот – прорезались глаза. Вот – образовалась щель на месте рта. Вскоре
Ближе…
Ближе…
Когда до лица дервиша – ну, или кто он там был на самом деле? – стало можно рукой дотянуться, оперативник поднял руку и ударил его рукояткой пистолета. В висок. Не очень сильным, но точно выверенным ударом. Таким, что валит человека с ног, каким бы прочным ни был у него череп.
На виске у дервиша образовалась неглубокая вмятина. Которая тотчас же затянулась. Но дервишу это, видимо, не понравилось. Лицо его продолжало меняться, но теперь оно приобретало все более чудовищные черты. Нос сделался плоским, кожистым, подбородок заострился, челюсти вытянулись. Глаза приобрели зловещий отсвет. А зубы – оскал.
Оперативник подумал, что зря он, пожалуй, ударил эту тварь рукояткой пистолета. Ведь можно было, наверное, и как-то иначе разобраться. Или – нельзя?
Дервиш, превратившийся в некое подобие извивающегося змея, поднял руки, словно хотел продемонстрировать оперативнику, какие у него замечательные вещицы. В одной – медная тарелочка на кожаном шнурке, в другой – тоненькая металлическая палочка. Оперативник натянуто улыбнулся. Как идиоту, с которым лучше не связываться. А дервиш чуть приподнял палочку и едва коснулся ею края металлической тарелочки. И сказал лишь одно только слово:
– Ом!
И мир содрогнулся.
Во всяком случае, так показалось оперативнику.
Все, что его окружало, стало зыбким и неверно-обманчивым. Цвета скользили и перетекали. Звуки плыли и колыхались. Все имело свой ритм. Но – ритм неправильный. Кем-то предумышленно нарушенный. Сбитый.
Ужасающее лицо дервиша стало растекаться по сторонам. Его изуродованные пропорции становились все более уродливыми. Нереально уродливыми!
Но оперативник не смотрел на дервиша. Он видел перед собой только маленькую медную тарелочку, все еще совершающую обманчиво медленные колебательные движения. Ему казалось, что он видит не только саму тарелочку, но и плывущие от нее в разные стороны звуковые волны. Они окутывали его, подобно кокону, сплетенному гигантским пауком, любителем человеченки, – и откуда только берутся такие твари! И ладно бы кокон! Так ведь они еще и жужжали, как рой обезумевших пчел, прилетевших с медосбора и обнаруживших на месте родного улья разворотившего его и сожравшего весь мед негодяя! И звуки эти были гораздо болезненнее реальных пчелиных жал.
А звуковые волны все плыли и плыли. Накладывались одна на другую. Резонировали. И будто спрессовывали при этом саму реальность. Делали ее все более компактной и плотной. Информационная загруженность одной условной единицы пространства сделалась примерно в семьдесят пять целых и восемнадцать сотых раз больше, чем была прежде. Информационные символы и знаки сменяли друг друга с такой неимоверной скоростью, что их невозможно было уловить глазом. Однако все они отпечатывались в подсознании, превращая его в подобие винегрета, приготовленного в блендере. Оперативник чувствовал, как чудовищный объем информации распирает его голову изнутри. Давит на свод черепа. Течет через синусы, как сопли. И если поначалу это было просто омерзительно и гадко, то очень скоро ощущение сделалось еще и болезненным. Выронив пистолет, оперативник сдавил виски ладонями – давление изнутри в височных областях было или казалось наиболее сильным. Глаза его наполнились слезами, а рот – слюной. Он видел перед собой лишь молочно-белую пустоту, пронизанную красной капиллярной сеткой. Он уже кричал от боли, но не слышал собственного голоса. Из разинутого рта летели брызги слюны, перемешанной с кровью. Кровь текла из ушей, из носа. Сочилась из глаз.
Это был кошмар, которому не было конца.
Так казалось захлебывающемуся собственными соплями бедняге.
Конец наступил в тот момент, когда его голова взорвалась, подобно праздничному фейерверку, разметав по сторонам кровавые ошметки.
И это было словно кусочек счастья.
Во всяком случае, так показалось в последний миг несчастному,
«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Тем временем его коллега мирно, ни о чем не подозревая, пил чай на кухне. С женщиной, которую он должен был задержать и доставить в оперативный штаб, расположенный в особом отделении одиннадцатой больницы. К чаю было подано шоколадное печенье, пирожные с заварным кремом, вафельные трубочки и конфеты с суфле. Они пили чай, ели сладости и мило разговаривали. О том о сем. О капусте, о королях. Или, к примеру, увлеченно обсуждали фильм «Касабланка». Она оказалась горячей поклонницей Хэмфри Богарта, а он – не менее жгучим почитателем таланта Ингрид Бергман. И ему не было никакого дела до того, что происходило в это время на лестнице.
«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
А на лестнице тем временем сгущалось напряжение.
– Они не вернутся, – сказал один из оставшихся на лестнице оперативников, имея в виду тех, кто вошел в квартиру.
– Нужно уходить, – сказал другой.
– Может быть, заглянуть? – кивнул на дверь третий. – Ну, в смысле, посмотреть, как там?..
– Лучше – не стоит, – уверенно сказал четвертый.
– Почему?
– Мы не знаем, что там. И нам не полагается это знать.
– У нас не было приказа входить в квартиру.
– Нужно уходить, – повторил второй.
Ему никто не ответил. Но, в принципе, все были с ним согласны.
Они говорили странные вещи. И мысли в головы им приходили тоже странные. Но в данный момент это почему-то казалось им нормальным. Как будто все так и должно было быть. Именно так, а не иначе. Почему? Это сложный вопрос. Задумываться над ним сейчас не хотелось. В голове у каждого и без того было полно странных мыслей. Первый думал о сэндвиче с двумя говяжьими котлетами, сыром, репчатым луком и помидорами, который он не так давно отведал в открывшейся неподалеку от его дома забегаловке. Ему не давала покоя мысль о том, что этот сэндвич – самое вкусное из всего, что он когда-либо пробовал. Это было странно и глупо одновременно, он вообще не был любителем фастфуда, но он ничего не мог с собой поделать. Он страшно хотел этот самый сэндвич! Прямо сейчас! Именно поэтому он и считал, что нужно уходить. Второй вспоминал сон, приснившийся прошлой ночью. И никак не мог его вспомнить. Это беспокоило его как больной зуб. Он должен был непременно вспомнить этот сон и записать его в особый журнал. Так велел ему психоаналитик, к которому он ходил каждую среду в восемнадцать сорок пять. Третий вдруг понял, что он может сочинять стихи. Никогда прежде он этим не занимался, а смотри-ка, оказывается – зря! Он слагал вирши так же легко, как дышал. Даже не замечая этого. Все, что он видел вокруг, что думал и что чувствовал, само собой укладывалось в рифмованные строчки. Похожие на ровные, аккуратные столбики таблицы умножения. Его беспокоила лишь мысль о том, сможет ли он теперь говорить прозой. Четвертый вдруг всерьез озаботился проблемой глобального потепления. Это ж не проблема, а черт знает что, если как следует задуматься! Все, что ему было известно о глобальном потеплении, прямо здесь и сейчас, на лестнице, сложилось в почти законченную картину. Отдельных мелких фрагментиков еще не хватало, но в целом все было предельно ясно. Никакой проблемы глобального потепления не существовало и в помине! Был глобальный сговор крупных межконтинентальных корпораций! Цель его оставалась пока что неясна, но средством достижения служило именно глобальное потепление! Вернее, даже не само по себе глобальное потепление – его-то, как мы выяснили, на самом деле не было, – а та шумиха, что была поднята вокруг этой лжепроблемы средствами массовой информации, государственными чиновниками и продажными учеными. Это была гигантская ложь, направленная на удовлетворение своекорыстных корпоративных интересов, которую необходимо было немедленно, не теряя ни секунды, разоблачить! Таким образом, как мы видим, мысли у всех были разные. Объединяло их то, что теперь каждый из оставшихся на лестнице оперативников был уверен в том, что он лишь попусту теряет здесь время, тогда как у него есть другие абсолютно неотложные дела.
Нужно было уходить.
Об этом думал каждый. Но что-то еще вынуждало их оставаться на месте. Быть может, это были какие-то мемы, намертво вколоченные в подсознании, как старые, ржавые гвозди. Такие если и выдирать, так вместе с мясом. Хотя, может быть, все было гораздо проще. Каждый хотел, чтобы кто-то другой первым повернулся спиной к двери нехорошей квартиры.
А в то время, пока они ждали, ужас поднимался вверх по лестнице. Ступень за ступенью. Один лестничный пролет за другим. Ужас незримый и безымянный. Выбравшийся из самых запредельных глубин. Никто не знал, какими меммутациями было порождено это отвратительное чудовище. Никто даже не догадывался о его существовании. Однако ж оно уже было здесь. Оно медленно взбиралось вверх по лестнице. Чтобы сделать то, зачем его позвали, и снова исчезнуть. Кануть в небытие. До следующего раза.